POV Frank

- Вот, - я поворачиваю к нему лист бумаги на папке, - вот все вопросы на сегодня, видишь?

Строчки зачёркнуты, предложения тупые, почерк корявый. Ну и по всему листку скачут карикатурные летучие мыши, черепа, члены и пирожные моего авторства. Он ржёт и говорит что нет, не видит. Листок перед самой мордой – нет, не видит. «А так видишь?» - я начинаю хлестать листком по его потным щекам; самому смешно. Когда нет камер, можно быть собой, это все знали? Нет? Значит, я вас просветил только что. А мы уже вырываем папку у друг друга из рук и шумно ерзаем по стульям. Конечно, куда мне тягаться с качком Заки – перевес на его стороне, но тягаться весело. У меня же есть своё фирменное оружие:

- Если. Ты. Думаешь, - тараторю я, запыхавшись, всё пытаясь держать «оборону». – Что. Мне. Было. Очень. Интересно. Спрашивать. У. Тебя. Всю. Эту. Срань.  Господнюю. То Ты. Ошибаешься. Мне. Нихуя. Не. Интересно, а-а-ай, сука, пусти!!..

Эпопея заканчивается тем, что я ещё с минуту прихожу в себя и умоляю головокружение стучать потише в  мозг, а Заки – ну и не было в том сомнений – грохается тушей со стула на пол.  Режиссёр вопит откуда-то из области сортира: «Я вот скажу Генри записать это, и пусть себе бродит по сети в качестве бесплатного бонуса. Ваши фанаты будут счастливы». Я подаю Заки руку, а после того, как мы оба уже на ногах и, будто ненормальные, подмигиваем друг другу, в потолок бара врезается синхронное, громкое, такое, знаете, с энтузиазмом:

- Идите на-а-хуй, мистер!..

К слову, нам тоже пожелали поскорее добраться до вышеупомянутого места.

Через двадцать минут ребята из FUSE покидают бар; мы с Заки отказались идти с ними, и теперь «Джонни» в распоряжении трёх людей: меня, его и бармена. Когда съёмочная группа вываливалась за дверь, по-моему, я что-то отрывисто бормотал Заки. Что-то вроде: «Ненавижу себя: мне платят деньги за интервью с человеком, который…». Кто, коллега? А может, друг? Ну, Айеро, ну, золотая ты моя башка, придумывай. Я так и не договорил то, что имел в виду, но, похоже, Заки понял меня. Как они называются? Люди, с которыми ты пережил радости и печали тура сто лет назад. И которые сейчас тебе, по сути, никто. Чёрт, неловко оправдываться. Одно верно – в таких случаях всегда нужно выпивать. Определённо нужно – будет легче, слова польются рекой.

Да, мистер Возмездие, Айеро-Фрэнкинштэйн толкает тебя к столику, чтобы мы, нашу мать, сели, а после будет по литру пива на глотку. Договорились? Договорились. Я согласен даже на «Heineken».

***

Когда он ковыряется у себя в голове, мой мозг назойливо атакуют всякие глупости:

- Чешется? Блохи завелись?  

Когда он описывает чуть ли не в деталях свадьбу годичной давности, я, от скуки и хмеля, не задумываясь выдаю:

- А я однажды на спор выпил крышечку шампуня от блох. И мне ничего не было, представляешь? Хочешь, тебе подарю? Долорес не обидится, честное слово.

В итоге мы останавливаемся на том, что я сам – мелкая и противная блошка,  и меня давно пора стравить …

-… Или, хе, как тебе идейка – ошейник для собак?

- Замечательно. Одолжу у твоей Долорес – буду как Хэлфорд¹.

Лишним будет упомянуть, что и я, и он хохочем без умолку. Не знаю, насколько я действительно хочу хохотать, но знаю, что в нашей ситуации по всем правилам это уместно. И не уверен, хочет ли надрываться он – просто под пиво и «задушевные разговоры» принято. Я часто говорю слово «педрила» в его адрес, тыкаю кулаком в плечо и грожусь вырвать на стол, если он хоть ещё раз пикнет про то, как впервые в жизни разделывал индейку. Это потому лишь, что хочу разговаривать на равных. У них, знаю, подколы в порядке вещей.  

- Чокнемся, наконец? Или мы и так уже чокнутые на всю голову? – захмелевший Заки оглядывается по сторонам и потрясает кружкой пива. Я отчего-то не реагирую - так себе, сижу, подперев нос и рот кистью. – Хватит жевать сопли, Фрэнки.  

Я широко хлопаю глазами с шизофренической улыбкой на губах. Меня хватает только на что-то а-ля:

- Иди глаза крась, педрила.

- Хорошо, пойду. Своими любимыми малиновыми тенями, которые были твои, аха-ха, но это неважно…

- Я до сих пор трудно переживаю это надругательство.

- Смирись, о сын мой, - он вытягивает прямо руку и касается моего лба. – Так будет всегда.

- Память не покинет меня, ууу… - и я завыл, как призрак. - Что ж, вечная память моим  теням. Тяжело расставаться с тем, что любишь так беззаветно.

Лишь спустя некоторое время  понимаю, что, в общем-то, ржу один я. Заки смотрит куда-то сквозь утыканный лифчиками потолок. Но вряд ли ему интересны бюстгальтеры. Откашлявшись, я привлекаю его внимание – он натянуто улыбается, что-то выдавливает про херовы лифчики. И снова уплывает.

А я, пока бездумно пялюсь на его татуированную кисть, прихожу к двум выводам.

Я мудак. Нет, идиот. Или всё же мудак? Неважно, суть налицо.

Сразу после утробного рёва Генри «снято!!», когда дело шло к тому, что мы с Заки, в конце концов, останемся наедине, у меня одно жило в голове. Спросить: «Ну как ты?». Как жизнь, что за мысли и куда устремления. Но я промолчал. Или вякнул что-то из разряда туалетчины или похабства. Молодец. Мудак.

Факт в том, что мы так и не чокнулись. Проще говоря, отхлебнули, не чокаясь.

***

- Куда тебя сводить, Фрэнки? Ты вроде как гость у нас.

Переступая порог заведения, оба оглядываемся по сторонам. Я точно знаю, что не хочу на пляж или около того. Заки чешет пробитую тоннелем мочку.

- Я припарковал велик. Здесь неподалёку есть стоянка…, - да, но меня, кажется, не спрашивали, где я что поставил. Всего лишь навсего я хотел сказать, что времени не так и много для прогулки. После неё я бы запрыгнул в велик, съездил бы в магазины, купить по мелочёвке, а после меня ждёт вполне трудовой вечер с командой FUSE. Вэндженс отвечает, что и сам занят, но пару часов проведёт со мной с удовольствием. За то время, что мы обдумываем маршрут, у каждого случается колоритная пивная отрыжка. Решено идти наугад, особо не задумываясь. Мы будем много говорить и, в принципе, неважно, куда идём и что найдём. Я искренне хочу поговорить с Заки. Разумеется, не так, как на интервью, и даже не как в «Джонни». Идеал для меня - 2003 год, год нашего совместного тура, совместных попоек и приключений. Того, что в одно время просто прекратило существование. Что я мог бы смело вычеркнуть из своей жизни, как заданный на интервью вопрос.

С Заки мне было, наверное, легче, чем с остальными из А7Х. Почему-то как раз этому сорту придурка я доверял гигантский поток излияний, включая мысли, эмоции и пьяный бред. Он платил мне тем же, если не в двукратном размере. Семикратном. Ха-хах.

А в целом у меня стойкие ассоциации с городом Сан-Диего. Прости, старый добрый Хантингтон, но я ребёнок восточных пляжей.

***

 И, да, Заки, конечно, ничерта не помнит, как в 2003-м я сломал ступню. Он, видите ли, не захотел позориться перед камерой, стервец! Закупившись баночками ледяной колы (от которой я потом охрипну, заболею и умру), мы всё так же шевелим булками в неизвестном направлении. Ну, мне неизвестном – он-то ого-го как осведомлён! Каждый дом, каждая заброшка, каждый мусорник –  что-то обязательно важное и значимое для него и друзей.  Я понимаю их. Я расслабленно слушаю, смеюсь, где нужно, молчу, где стоит, предлагаю ему банку – Заки прикончил своё пойло в два глотка.

Потом наступает мой черёд рассказывать. Оратор я не особо; так, когда мне, скорее всего, хорошо, я могу бесшабашно поведать о семье: родителях, Джамии, дочерях и Майлзе. Затем, уже в красках и более сочно, – о жизни My Chem. Закончив, я принимаюсь обкладывать дерьмом целый ряд звукозаписывающих студий всея Калифорнии, а Вэндженс – хвалить. Вслед за этим он гневно отзывается о звуке в недавних залах и площадках, а я – превозношу и аппаратуру, и работу наших звукотехников. Увлечённые общей стихией, мы и не замечаем, как медленно-медленно, будто сон, в небо закрадывается вечер.

- Зябко что-то, - тру плечи сквозь жёлтую футболку. Заки кивает.

- Времени всегда мало, – подняв голову, он замечает в небе вечер. И в тот же момент осушивает последние капли из банки, посылая её затем по ободу железной урны. Он подразумевал то, что у нас обоих вечером работа. Но, чёрт, этот тревожный тон… Мне захотелось не рассеянного, а прямого взгляда в глаза. Вижу в зрачках Заки, что он едва ли пьян, да и я по ощущениям не похожу на затуманенного. Поэтому следующее получается пугающе серьёзным:

- А когда его бывает много?

У меня на уме лишь утраченное время с их группой. У него же, безусловно, в рёбрах, а больше в самом сердце, загналась барабанная дробь…

Чтобы избежать паскудного молчания, я решаю всё же вынести на свет то, о чём думал ещё в баре.

- Заки, ты спрашиваешь, куда меня отвести? Отведи меня на кладбище. Ты говорил, что оно в конце улицы, - я указываю пальцем перед собой, куда-то в предполагаемый конец улицы.

Я не скажу, что он срывается с места, но довольно резко отстраняется и садится на каменный бордюр. Спешу вслед, правда, не сажусь, а становлюсь перед ним, уткнув руки на талию. Пару секунд Вэндженс смотрит себе под ноги и в конечном итоге разражается настоящим криком:

- Фрэнк, поверь, я прекрасно помню, что ты страдаешь любовью к таким местам, но как…, как ты можешь?! - он задыхается словами. – В общем, ты не знаешь, и это нормально, я не говорил тебе, но я… я… я не могу там бывать! – отсюда вижу, чувствую, как сжимается сердце Заки, грозясь взорваться. Дышать ему неподдельно трудно. Немного помолчав, Вэндженс продолжает, гораздо тише. – Меня сразу накрывает. Я не Брайан. Это он посещает, если мы в городе, раз в пять дней, потому что больше, признаётся, не может. Ты бы видел, что с ним потом происходит. Да не мне судить, впрочем, - он отмахивается ладонью. – Я и той силой духа не обладаю.

Сажусь рядом с ним. Надо что-то придумать. Почему слова разлетаются в разные стороны, если по ним выстрелить, как по воробьям пулями? Эти самые воробьи - и нелепые, и толковые, только последних мне никак не удаётся догнать. Но, похоже, Заки как раз и нужно беззвучие, чтобы прийти в себя после всплеска. А я использую это время, чтобы для самого себя разложить мысли по полочкам. Итак,…

Два года назад, узнав о смерти Рэва, я больше недели ходил сам не свой.

И пришёл к двум вещам. Первая – я не налегал звонки, посчитав, что парням сейчас, о боже, не хватало ещё и меня, непонятного Фрэнка Айеро, в череде соболезнующих. Решил оставить ребят в драгоценном покое. Вторая – самая зыбкая. Я не мог проникнуться утратой так, как это было у них. А значит, я и не должен был что-то из себя изображать, а значит, я и не изображал. Он был для меня, увы, просто знакомым, коллегой, которого я бешено уважал за его игру. Мы общались очень редко – не знаю, в чём причина. Я всегда считал, что если определённых людей нет в твоей жизни, то им и не место в ней. Иными словами, не страдал, когда с кем-то не удавалось найти контакта.

Я попытался пересказать эти мысли Заки, чтобы одновременно отвлечь его и поговорить на давно интересовавшую меня тему. В конце концов, мы не могли её не коснуться.

- Заки, я никогда тебе не врал, - положив руку ему на плечо, я пытаюсь сделать хоть что-нибудь, чтобы он перестал волочить глаза в пыли и посмотрел на свет. – Прости, если я говорю что-то недостойное, но это то, что есть во мне, и ничего здесь не попишешь.

- Спасибо тебе, Фрэнк, - он кратко обнимает меня. – Ты грёбанный мелкий засранец, но также и грёбанно честный. Ты знаешь, я фанат таких.

Я говорю ему, что он должен побороть себя. Прежде всего он. Тяжело жить с чем-то, что не имеет разрешения.

И уже вскоре мы идём по тротуару в место, где пересекаются дороги.

***

Я бы разделил любую скорбь на две волны. Первая – грусть о покойном. Вторая – тревога за своих близких. Невольно представляешь себе, а что будет с ними, а что будет с тобой, если вдруг ты узнаешь…

Когда кто-либо из моего дальнего окружения падает, голова автоматически наводняется второй волной. Я готов названивать друзьям, жене, бросать всё и ехать к детям, лишь бы лично удостовериться, что они в порядке. Становлюсь ещё тем параноиком, на душе становится плохо и тоскливо как никогда.

Сейчас же я стою у могилы Салливана без подобных мыслей. Только с ощущением, что меня по колени вкопали в землю, ту самую, в которой он лежит. Хочу сказать: в воздухе кладбища парит нечто похожее на туман. Я даже кожей чувствую капельки. Когда мы зашли за ворота, оба едва ли не ахнули. Бесспорно, с нашей двинутостью на мистике и фильмах ужасов, что могло ещё прийти на ум? Заполонённое призраками пространство. С тем, как мы начали идти по тропинке, мгла рассеивалась. Сознание обрело спокойствие и взрослое понимание вещей. Да, за девять лет мы катастрофически выросли…

Надгробие простое, скромное. Приблизившись, Вэндженс сразу же сгибается пополам, касается ладонью земли и чуть погодя прислоняет губы к камню. Он таки прослезился, но коротко – видимо, постеснялся меня. Чем в это время занят я? Пытаюсь поймать связь с космосом. Отец или мать, не помню точно, называют это: «Подумать». Над могилой, а бывает ещё, в церкви. Обратиться мысленно к тому, что мы, земные люди, никогда не сможем увидеть своими глазами. Наверное, нам становится легче оттого, что, как мы думаем, нас слышат. Поэтому не знаю, слышал ли меня Рэв, но я представлял себе, что разговариваю с ним, как с живым. Есть люди, которых невозможно вычеркнуть из списка, списка живых. И, стало быть, нужно прожить жизнь так, чтобы окружающие ни за какую цену не захотели бы тебя вычёркивать.

Открыв глаза, я вижу Заки, сгорбившегося и сидящего на одном колене у плиты. Борьба с собой продолжается, не оставляет ни на секунду. Мне тут же захотелось убрать его из этого места. Но только я невзначай предлагаю пройтись, он снова повышает на меня голос:

- Фрэнк, я уже говорил тебе. Нет твоей вины в том, что ты не-по-ни-ма-ешь! Ты привёл меня сюда, а теперь что?! Тебе, признайся, проще. Если бог существует, то, хвала ему, он очень тебя любит, поскольку избавил от всего того, что два года назад узнали мы.

Я сажусь на колени, на чуть влажную траву, которая потом отпечатается на коже. Естественно, не отвечаю на выпад. Под нечастые глухие всхлипывания по левую руку от себя разве что пытаюсь провести диалог сам с собой. Как бы отвечая ему.

Просто? Нет, всё в жизни для меня непросто. Каждая жизненная неурядица – это не аттракцион, что уж говорить о чём-то более серьёзном. Если ты считаешь, что меня, к счастью, уберегла судьба, то смею разочаровать тебя: ещё не вечер. Неизвестно, где завтра окажусь сам я. Нет, я-то думаю, что знаю, но, как показывает опыт жизни, прогнозы человека бесполезны, если не смешны. Ты знаешь об этом лучше любого.

***

Мы приземлились на небольшом чистом холмике невдалеке от могилы Джимми. Это хорошо, что Заки незамедлительно начал говорить – как и множество людей, услышав свой голос, он успокоился. За всё время я не проронил ни слова, лишь сидел рядом, обхватив колени руками. Молчание – и золото, и лекарство, и, на самом деле, лучшее из того, что могло измыслить человечество. И я не мог позволить себе невнимательность, я хотел понимать каждое слово. А поняв каждое слово, я бы понял, что происходило тогда. Надоело открещиваться тем, что мы девять лет почти как не общаемся. Все мы люди на этой земле, в конце концов. Если ты думаешь, что кто-то тебе далёк и чужд – ошибаешься…

И, да, два года – слишком мало, невозможно привыкнуть. Это то время, когда мир населяют призраки; дверь комнаты неустанно хлопает, и ты ждёшь, что вот, он зайдёт. Когда вы вместе с ребятами, ощущаешь нехватку, когда один – присутствие. Когда улицы, или дома, или парк – он есть, он там. Обливает потом установку на репетиции. Играет со старшеклассниками в баскетбол. Спит под кустом, потому что перебрал. Этот издевающийся голос – как его не расслышишь в толпе? Ты знаешь, почему Брайан, бывает, подолгу смотрит в окно, а Мэтт и Джонни вдруг вспоминают все его шутки. Смешно же. Безусловно. Смешно. Ведь поначалу одноместных номеров в гостинице заказывалось пять, как обычно. Вам виделось нечто противоестественное в том, чтобы отказаться от пятого – и почему, за… ненадобностью? О боже, как это унизительно звучит! И неправдиво – вас пять. Это закон, так  должно быть всегда. Вы никогда не смогли бы объяснить другим, что за ритуал – пять номеров, что за сила – пять душ, навечно спаянных вместе.

Девушки на ресепшне спрашивали: «А где пятый господин?». Вы неловко переглядывались, горло драло судорогой, и она была похлеще алкогольной, похлеще любого спирта.  Невозможно было и выдохнуть слово, не то что сказать. Потом всё же кто-то находился. «Он…придёт позже». Пятый номер пустовал ночь напролёт. Ключи висели на ресепшне – за ними никто не пришёл. Тот, кто в те ночи не спал, просиживал под дверью до рассвета. Думал. Вспоминал. Стучал. Невероятно, но, казалось, за слоем дерева – шум. Он разбивает опустошённые бутылки. Нет, он с девчонкой. Хотя, подождите, - материт правительство, щёлкая каналы телека. Стоит на голове, а потом падает, барабанит по всем поверхностям, которые только могут издать звук. Хрюкает со смеху. Да, так и есть. Ты уверен, что он там, за дверью, продолжает жить своей насыщенной жизнью. Почему же тогда…его не слышно и не видно? Жизнь – это большой телевизор; иногда яркие краски выцветают с монитора, оглушающие звуки превращаются в белый шум. Всё, что было в этом телевизоре особенно ярко и особенно громко, угасает в первую очередь. Кислотные цвета становятся прозрачными, четвёртая октава звуков становится шелестом. Они почти неуловимы, невидимы. Но они – есть.

 После того, как ты пришёл к этой мысли, парни немного успокоились. Пятый номер с тех пор никто не заказывает. Однако кто прекратит думать? О чём думаешь ты, скажи?

Ты, может, даже догадываешься, для чего вообще всё случилось. Он -  воспитал вас. Он, никто другой. Никому другому не была  доверена в руки сумасшедшая ответственность сделать вас сильнее, чем когда-либо. И мудрее. Потому что когда у тебя родится сын, и ты отцовским глазом заметишь, что он не просто приходит в хлам – он под такой дрянью, что никому и не снилось, – ты грубо дёрнешь его за руку. И скажешь, строго, с болью: «Нет, никогда, я не позволю. Что угодно, но не это».

Тем временем небо уже вовсю вечернее; откуда-то из-за горизонта пробивается в мрачное место красивый океанский закат. И вдруг я кое-что вспоминаю…

Заки поворачивает ко мне голову, завидев, что я стал рыться в рюкзаке. И скоро в моих ногах тёмно сияет бутылка красного вина. «Сегодня передали, в подарок», - улыбаюсь, но Заки косится исподлобья, отчего я догадываюсь – сейчас он может вспыхнуть.

- Нет, чувак, спасибо, я не бухаю на кладбищах лет с двадцати пяти.

 - Да лааадно насчёт двадцати пяти, тебе же тринадцать!

Мы шутливо сталкиваемся кулаками в татуировках, и он продолжает:

- Теперь я считаю такие вещи неправильными. Раньше, помню, я, надравшись на кладбище, преспокойно тёрся вот этим местом, - он дотрагивается ладонью до паха, - об каменного ангела, а пацаны снимали на видео. Видео, конечно же, не осталось, эх, жаль…

Живот скрутило в приступе смеха, только я попытался себе это представить. Наш с Заки свободный смех, кажется, неуместен на фоне могильного молчания кладбища. Так что его раскаты тают зловещими нотами в пространстве. А Вэндженс, когда прекращает хохот, снова отодвигает мои руки с бутылкой со словами: «Спасибо, дружище, но нет».

- Значит ли это, что великие и необузданные А7Х остепенились? – по-прежнему с юмором спрашиваю я. Потом поднимаюсь на ноги, стряхиваю, как мне кажется, землю с шортов на заднице. Заки тоже поднимается.

- Скорее всего. Нужно когда-нибудь начинать взрослеть…, - он кидает взгляд на могилу друга. Я замечаю это и, чтобы не оставлять его наедине со своей борьбой, начинаю тараторить. И заодно вспоминаю, зачем вообще доставал бутылку:  

- Вэндженс, ты меня вот перебиваешь, а сам так и не понял, на кой чёрт....

Мы уже спускаемся с холмика.

- В процессе работы над The Black Parade мы с Джерардом (а больше, разумеется, он) читали различные мистические тексты. И мне понравился один тезис про то, что раньше, приходя на кладбище, родственники или кто там выливали вино в землю рядом с местом захоро…

- Вот бред, - Заки кривится и умудряется притом высоко хихикать.

Мы останавливаемся у могилы.

- Это не бред, это дань, - я указываю бутылкой на надгробную надпись и затем легко подбрасываю её в руке. – Я думаю, он любил вино. Почему нам можно, а ему нет?

Сперва Заки о чём-то напряжённо задумывается. Погодя начинает усмехаться, и вот уже искорки светлых глаз прыгают по моему лицу. Вэндженс молча суёт в ладонь связку ключей, среди которых, будто ни при чём, болтается штопор. Заки в своём стиле, ха-ха. Пока я вожусь с пробкой, он рассказывает какие-то, связанные с вином и его группой, случаи. И, по-моему, говорит, что первое, чем серьёзно ужрался Джимми, было именно вино.

Спустя какие-то минуты я протягиваю Заки бутылку. Он отпивает, даёт мне. Дальше всё наоборот, а в перерывах между одним из глотков я вставляю: «Только давай до не половины. Чуть меньше. Остальное – ему по праву …». Теперь Заки отхлёбывает с остервенением, даже злостью, водя глазами по датам на камне. Я, наоборот, притихаю, едва омачиваю напитком губы. И в один момент кто-то из нас произносит: «Думаю, что всё». Вэндженс берёт бутылку из моих рук, подходит ближе к надгробию. В нерешительности оборачивается ко мне, смотрит, - я одобрительно киваю.

И моё внимание полностью приковывается к тому, как на камне расцветают тёмные брызги. Вино хаотично, неуправляемо, я бы сказал, безбашенно льётся в землю, капли с яростью покрывают гранит. Отдав пустую бутылку мне, Заки ещё раз, на прощание, припадает губами к надгробию. Молча разворачивается, и мы покидаем место. Ближе к воротам вновь сгущается туман - я не могу этого не заметить. Как и то, что, похоже, мы единственные посетители кладбища. Вэндженс и сам замечает облако тумана, и, когда проходим в ворота, с более живой интонацией протягивает:

- Фрэнки, ты заметил, как много призраков? У них сегодня ночью будет тусовка, и, по крайней мере, один из них будет доволен, потому что пьяный. Вечно молодой и вечно пьяный.

Нельзя не улыбнуться. Я просто рад, что он снова может шутить.

Заки не заметил, конечно же, поглощённый новым потоком  шуток и беседы. И мне не хотелось бы; мы проходили вдоль кованых ворот кладбища, и мой взгляд нечаянно остановился на одном из каменных ангелов. Изваяние было крупным, камень был серым, ангел держал в руке высокий крест. Не понимаю, почему сердце больно встрепенулось, если обычно меня не трогают такие вещи. Но я, незаметно для спутника, поднёс ко лбу левую руку и перекрестился с мыслью о самых родных.

Я не крестился с пятнадцати лет.

***

- Приятель, как ты себя чувствуешь? Если ты нетрезв, не садись за велосипед, умоляю.

- Спасибо, приятель, за заботу. Я, так или иначе, уже не успеваю поколесить по городу за покупками. И вообще, в горле сидят эти чертовы 20 долларов за парковку какого-то велика! Пусть постоит ещё день, – я, имитируя возмущение, вскидываю руки, и Заки слегка толкает меня в плечо. – А на совещание FUSE, как ни странно, успеваю, мать его да моим хреном.

Заки спрашивает, доберусь ли я сам. По правде говоря, я предпочёл бы ещё некоторое время побыть вместе, но ему уже два раза звонили - я не могу никого задерживать. Отвечаю, что, ясен пень, доберусь, что хочу прогуляться пешком. И вот мы обнимаемся на прощание. Вечерний Хантингтон по-прежнему похож в моих глазах на Сан-Диего, но мой нынешний вечер не похож ни на один из предыдущих.

- Нужно хоть изредка видеться, Фрэнк. Спасибо тебе за сегодняшнее. Нет, правда.

На моём лице загорается счастливая улыбка. Я счастлив, что и он, как оказалось,  рад меня видеть. И сам я чувствую себя чище и лучше. Офигенное ощущение. Стоит, стоит грешить годами, только чтобы на один-единственный вечер испытать чувство полной безгрешности.

- Это тебе спасибо, что не послал меня нахуй прямо перед камерой, когда я задавал тебе те дурацкие truthies и falsies.

- Надеюсь, Фрэнки, ты не сам это всё сочинял, – хлопнув меня по спине, он заключает. - Давай, старик, созвонимся!  

- Чао.  

Расходясь, мы не оглядываемся друг на друга. И это хорошо. Нет прошлого, за которым нужно волочиться. В наших словах напротив есть много будущего. Оно есть даже когда, казалось бы, конец – когда я, казалось бы, должен лежать в крови под машиной. Дурацкая рассеянность! Признаюсь, я повёлся на вечерние огни города, поэтому перешёл сейчас дорогу крайне неосторожно.  А тёплый дух океана – он просто сводит с ума. За моей спиной, по всей видимости, - мощная толпа ангелов-хранителей, раз я ещё не сдох. Кто они?

Когда приду в номер, обязательно позвоню Майку – он болеет, хочется знать, как его здоровье. Джерарда я благословил на пять дней уединения с Лин и дочерью, уже не помню, на каких пляжах. С Рэем мы, к счастью, сидим завтра в баре допоздна. А, расправившись с делами FUSE, я, как планировал с самого утра, проведу ночь в разговоре с милой Джам.

Я люблю их всех.

- И меня тоже! – кричит на задворках сознания весёлый Заки Вэндженс.

А как же? Будущее будущим, прошлое прошлым, но из глубин сознания, как субмарина из-под волн, всплывает эпизод. Иду по улице, в огнях, с улыбкой от уха до уха, прокручивая в голове:

Паника проникла за кулисы не вовремя – считанные минуты, и на сцене уже должны появиться хэдлайнеры, Avenged Sevenfold.

- Пять минут, умоляю!! – орёт Заки Вэндженс. Его гитара – на полу, сам он – отнюдь не собирается на сцену. Гитарист крепко держит обеими руками мою треснувшую ступню -  так крепко, что я томлюсь болью больше от сдавливания, чем от перелома. Я неисправимый идиот – прыгать с комбика и угодить в монитор! И правильно, что монитор остался цел, а я – не очень… Заки пытается успокоить меня, говоря, что закрытый перелом не сделает меня калекой – с ним самим пару лет назад случилось что-то подобное и обошлось без трагических последствий. Вдруг над нашими спинами проносится ветер. Это Джимми, бросив палочки на пол, светя по пояс голым телом, несётся прочь за кулисы. «Кто-нибудь! У нас травма!» - кричит он. Никто не отзывается на крик – техники заняты подготовкой к выступлению А7Х. Джимми бежит прямиком в пункт медицинской помощи за две минуты до выхода на сцену. Признаться, я не ожидал. Джимми едва ли не сторонится меня, а тут…

Красный, потный, запыхавшийся, в мгновение ока он вновь влетает за кулисы, теперь уже ведя за собой доктора в белом халате и с большой аптечкой.

- Вы правильно сделали, что зафиксировали ногу, - тут же говорит он Заки. Джимми кивает мне с немым вопросом, как я? Несмотря на боль, киваю ему положительно; ладонь Салливана ударяет в мою ладонь рукопожатием. Заки поднимается с колен, и вот они вместе выбегают на сцену. Туда, где уже около пяти минут держат публику Мэтт, Син и Джонни. Мэтт разговаривает с толпой, гитарист и басист эффектно настраивают свои инструменты. Благодаря им никто и не подозревает, что кулисы прошила паника.

Есть незабываемые люди. Ты можешь вычеркнуть себя откуда угодно. Но не их.

Заки Вэндженс, мы обязательно встретимся в скором времени,

друг.

¹ Роб Хэлфорд – британский музыкант, бессменный фронтмэн хэви-метал группы Judas Priest.