За стеной слышны чьи-то шаги.  Несмотря на них, сердце разрывает щемящее одиночество.

Бледные пальцы плавно перебегают с одной клавиши на другую, пока течет музыка, которую, казалось бы, ничто не способно остановить. Она продолжалась даже тогда, когда в доме раздался гневный крик:

- Закрой, сука, дверь! – после чего яростный удар по клавишам раскатистым гулом воющих тонов рассыпался в пространстве. Эхо, прыгающее по стенам, уже затихло, попрятавшись по темным углам, но музыка не продолжалась.

- Сказал, дверь закрой! – повторился вопль. Игривая мелодия тихо зазвенела в относительной тишине, казалось, что эта мелодия – музыкальное выражение нетерпеливо барабанящих по столу пальцев. Тихий шорох и такой же тихий стук – просьба была выполнена.  Мелодия «нетерпения» мгновенно сменилась на другую, более удовлетворенную, более наполненную. Она играла, становясь со временем более грубой, руки пианиста заметно смещались влево.

- Я бы убил тебя, будь у меня руке нож! – крикнул кому-то пианист, тряхнув головой, чтобы черные пряди не спадали ему на лицо. Продолжая играть, так же продолжая стискивать зубами кончик сигареты,  с шипением втягивая воздух и выпуская дым сквозь зубы, окутывая себя дымом.

- Я знаю, ты не спишь,

Я знаю, ты слушаешь,

В темноте  ты подкрадываешься,

И узнаешь о том, о чем ты и не догадываешься. 

Я потерял всех кто мне дорог

Остался лишь ты у меня

Я ворошу печальных мыслей ворох,

Пытаясь найти слова,

Хоть звуки,

Хоть вздохи,

Хоть один единственный жест,

В попытке доказать,

Что между нами что-то есть…

Но слова мои – пепел убитых надежд,

И лучше если прах будет молчать,

Не нужно говорить,

Не нужно шептать,

Умирая, мы начинаем исчезать.

Выдав оглушительный мрачный аккорд, пальцы замерли на секунду, после чего начали медленную и тяжелую мелодию, от которой буквально разрывалась душа, настолько она была тоскливой. Сам пианист, будто душевнобольной, подвывал в такт, и этот заунывный вой каким-образом как ничто другое точно ложился на музыку, создавая такое мрачное и гениальное сочетание, что ни один живой человек, услышав это, не смог бы остаться равнодушным. Он начал бить по клавишам сильнее, жестче, долгие и тягучие звуки сочетались с резкими, короткими, а вой, почти нескончаемый, жуткий, медленно превращался в крик. Человек не мог так кричать. Кажется,  ни одно живое существо не может издавать таких жутких воплей. В это просто невозможно поверить. Но если бы вы находились здесь, в этом пугающем и темном зале, где вместо обоев – голые стены, завешенные пыльной тканью, красной, темной, как запекшаяся кровь, старинная люстра больше похоже на сверкающее чудовище, которое только и ждет, как бы свалиться на вас с потолка.

Но музыка продолжается. И душераздирающий крик – тоже. Звучание выскальзывает через открытое окно, в которое смотрит луна, на улицу, и пугает всех там, от этих звуков невозможно спрятаться; можно только беспомощно наблюдать за тем, как вы медленно сходите с ума. Похоже, ровные линии искривились и теперь извиваются, как водоросли на большой глубине; если присмотреться – так и есть, все плывет, все гнется, содрогаясь под ужасную мелодию. Иногда крик прерывается раскатистым смехом, и с потолка что-то сыпется, кажется, песок. Толстые струны старинного инструмента трещат под напором рук, которые играют, не зная усталости, пока весь мир вокруг дрожит и меняется. Все двери распахиваются настежь, сильнейший сквозняк проносится по комнатам, смахивая на пол небольшие вазы, с люстры осыпается несколько маленьких кусочков хрусталя. Падая на пол, это все бьется и звенит, дополняя песню. Стены гудят. Углы расходятся в разные стороны, обнажая черноту, а пианисту будто плевать на все это – как ни в чем ни бывало, он играет, и густой дым, непонятно как образовавшийся из одной маленькой сигареты, окутывает все вокруг. Это конец, это безумие, это отрыв в вечность…

И все смолкло в один момент, оборвавшись на сильно акцентированном аккорде.

Я столько всего хотел бы тебе рассказать…

Тишина.

Все, что мне нужно, это чтобы ты был рядом, даже когда я гоню тебя. Ты – мой воздух, это немыслимо и глупо, ведь без тебя я задыхаюсь, но это так… хотя я для тебя не менее опасен, чем твое отсутствие – для меня… пожалуй, тебе не стоит попадаться мне на глаза; я слишком сильно тебя люблю.

Прячься…

Углы снова сошлись вместе, песок, которого ссыпалось немало, куда-то исчез, стены так же заткнулись, все вернулось на свои места. Увидев то, что происходило здесь пару секунд назад, и увидев то, что здесь происходит сейчас, невольно задумаешься, а в своем ли ты уме?

Нет, конечно, нет.

Особенно то ощущение, что за спиной кто-то есть.

Оглянись! Может, там правда кто-то есть?

Не веришь? Но чье-то дыхание шелестит, чье-то сердце бьется, кто-то еще живой есть здесь рядом с тобой.

- Я же сказал, закрыть дверь, - улыбнулся растрепанный пианист, оборачиваясь. Его губы все еще сжимают сигарету, от которой поднимается уже нормальная, тонкая струйка сизого дыма.

- Мне было интересно, - улыбка в ответ.

- Я не хотел, чтобы ты слышал, - голос, только что такой сильный и страшный, стал пружинистым и тихим,  довольно-таки обычным человеческим голосом.

- Но разве это было не для меня? – собеседник вскинул брови, наигранно удивляясь.

Нет смысла отвечать. Сигарета истлела до конца, тонкие пальцы вытащили её изо рта и ткнули мордой в холодную пепельницу, где она тут же затухла. Последний вздох, окрашенный в цвет дыма.

- Конечно для тебя, - ответил он, не собираясь спорить, ведь это была правда. Все, что он придумал когда-либо и что придумает еще – только для одного человека. Этот человек, которого порой так хочется убить, стоит прямо перед глазами. И в его руке что-то блестит. Это ключ, чтобы запереть дверь с внутренней стороны, потому что в соседнем зале кто-то есть.

Поднявшись по лестнице, пианист и тот, кому была посвящена музыка, закрыли за собой дверь, заперли её на этот странный, маленький, отливающий красным, ключик, после чего можно было чувствовать себя почти в безопасности. Руки тянулись друг к другу, как и губы, слившиеся в поцелуе момент спустя, когда внизу заиграла музыка. Никого не волновало, кем бы мог оказаться тот, кто играл, там, внизу. Кого это волнует, когда кожу холодит едва заметный сквозняк, когда пальцы ног натыкаются на сброшенную одежду, отчего вверх посылается сигнал, что все, что сейчас происходит – реально. Кроме тихого чмокающего звука от поцелуя, комната стала наполняться шорохом вздохов учащенных дыханий, кровь быстрее забежала по жилам, как весенние ручьи растаявшего снега, внутри загорался огонь и по спине бегали мурашки. Скорость чьих-то пальцев, ударяющих по клавишам, увеличивалась, в то время как два разгоряченных тела, полностью обнаженных, опустились на кровать, где теперь извивались в объятиях и тихих стонах. Пианист, оседлав бедра своего любовника, целовал его шею, щеки, губы, поглаживая его густые каштановые волосы, пока другая рука медленно ползла под подушку.В руке что-то блеснуло.

И жуткий крик снова стал главным голосом этой песни.