Трудно представить, что уже через месяц на город опустятся массивные тучи, и его улицы все до одной утонут в белоснежной пелене первого снега. Осень отступит, сжалится и исчезнет, пусть не навсегда, но хоть на время. Правда, сейчас все эти мысли выглядят так до невозможности нелепо, так глупо, словно бездумное предсказание, которому никогда не сбыться. А я как слепо верящий в сказки мальчишка – искренне надеюсь, что с приходом зимы все кардинально изменится, наладится. Стоит лишь этой скверной дождливой поре сказать «прощай», как моя темная полоса, наконец, окрасится в белый. Конечно, неразумно во всех своих бедах винить ненавистное время года, но все же его вина в этом присутствует несомненно.

Меня по-настоящему раздражает и пугает этот избыток света, вся эта резкость и ослепительность утреннего солнца, его лучи, сплошными полосами пробивающиеся сквозь незадернутые ядовито-красные занавески и бесцеремонно блуждающие по светлому паркету. Пыль поднимается в воздух, парит, переливается в этих лучах, а я, как завороженный, наблюдаю за этим странным танцем, крутя в руках чашку с остывшим чаем. Во рту сухость, в голове пустота; непонятное, но в то же время до боли знакомое чувство. Где я? Почему я здесь? Потому что я запутался, мне необходима помощь, которую, видимо, ждать все-таки бесполезно.

Съемная квартира Моник просторная и светлая, минимум мебели – максимум свободного пространства. Спокойные тона стен и пола резко контрастируют с яркими цветами предметов интерьера. На хрупком стеклянном столике, что расположился рядом с диваном оливкового цвета, где сидел я, вразброс лежали вырезки из разных журналов, смятые записки, пара ручек и альбом с фотографиями. Из широкого окна можно было увидеть и подетально рассмотреть низкие крыши соседних домов, узкую полосу центральной дороги и редких прохожих, то появляющихся, то исчезающих за углом улицы.

- Ты так и не сказал, что случилось, Джи, – тихий голос над самым ухом и легкое касание губ на щеке мигом привели меня в чувство. И надо ли говорить, что от этого вопроса мне стало еще паршивее?

Взяв чашку из моих рук, Моник присела рядом и положила свою голову мне на плечо.

- Может, все-таки расскажешь?

А о чем здесь говорить? Мне и самому до конца не было ясно, что вообще произошло, зато я смутно представлял, какие последствия за этим последуют.

***

Утро для меня наступило столь неожиданно, что я сначала долго не мог определить: реальность это или все еще продолжение сна. Уродливое солнце даже сквозь плотно закрытые веки умудрялось слепить глаза. Ощущения, что я испытывал в первые секунды своего пробуждения, были отнюдь не самыми лучшими: мне было невыносимо жарко, как в духовке, жутко неудобно и тесно. В голове все шумело, а язык будто прилип к небу. Я попытался слегка приподняться, повернуться, хотя бы оторвать чугунную голову от подлокотника, но все тщетно. Слабость охватила все тело, оказавшись просто непреодолимой. Единственное, что я сумел сделать, так это открыть глаза, в которые тут же врезался этот чертов солнечный свет, на мгновение полностью меня ослепив.

Внезапно рассудок покинул меня, заставляя снова ощутить себя в прострации. Я медленно повернул голову и тут же наткнулся взглядом на лицо Фрэнка, расположенное так опасно близко от моего. Его ресницы чуть заметно подрагивали, рот, находящийся в нескольких миллиметрах от моей шеи, был слегка приоткрыт, отчего я чувствовал теплое, размеренное дыхание и едва ощутимое прикосновение влажных губ на своей коже.

Сбитый с толку, растерянный и шокированный, я так и лежал, не решаясь пошевелиться, продолжая таращиться на вздымающуюся обнаженную грудь подростка, украшенную парочкой татуировок, и вдыхая этот одурманивающий аромат своего же геля для душа, что исходил от его кожи. Признаюсь, он был очень красив, особенно когда вот так вот безмятежно спал, даже не подозревая о том, что на него сейчас так изучающе-любопытно смотрят, словно на какой-то редкий и ценный музейный экспонат.

Вторая моя попытка подняться все же увенчалась успехом. Откинув одеяло, я аккуратно убрал с себя руку Фрэнка, позволив ей безвольно соскользнуть вниз, и осторожно выбрался из его объятий. Он никак не среагировал; лишь тихо и неразборчиво что-то простонал, натягивая одеяло на оголенные плечи.

Как только я встал на твердую поверхность, кровь резко ударила в голову, отчего меня начало слегка мутить. Первое, что бросилось в глаза – бутылка из-под мартини, лежащая на журнальном столике, опрокинутая и пустая, и еще одна из-под дешевого вина, стоящая рядом также опустошенная. На полу одиноко валялось брошенное мною пальто, там же разместилась и футболка Фрэнка. Я поднял ее и, поддавшись секундному порыву, вдохнул запах, коим она была пропитана – стиральный порошок вперемешку с легким ароматом одеколона. Запах чистоты и свежести – запах Фрэнка.

Как оказалось, мы так и пролежали, ютясь на узком диване, всю ночь. И винить во всем крошечное количество спиртного было попросту глупо. Я вспоминал прошлый вечер расплывчатыми обрывками, отчаянно цепляясь за детали, что тут же ускользали; я вспоминал нашу близость, вспоминал лицо подростка в жарком свете ночника, его нежную гладкую кожу губ и их горьковатый вкус. Я вспоминал, как одурманенный тягучим наслаждением, что расползалось по телу теплым потоком, целовал его настойчиво и страстно, впуская его мягкий горячий и податливый язык в свой рот. «Люблю» – повторял он раз за разом, неосознанно переворачивая окружающий меня мир с ног на голову. Но мог ли я также легко и непринужденно сказать ему то же самое? Чувствовал ли я то, что чувствовал Фрэнк?

Надоели эти вопросы, надоела вечная неизвестность. Может, я все придумал, может слишком увлекся своей писаниной, окончательно рехнулся, с головой погрузившись в мир иллюзий, что так удачно выдумал сам? Навечно заключенный в четырех стенах своей пещеры, презирающий людей, недоверяющий им и искренне их непонимающий, знал ли я вообще, что значит это слово? Кратковременная слабость, мимолетная тяга или обычная привязанность? Возможно, у мальчишки просто-напросто разыгрались гормоны, но проблема была не в этом, а в том, что я воспринимал все слишком уж всерьез, начиная попросту бредить. В любом случае, разумнее всего было бы поговорить с ним самим и не загадывать ничего наперед. Вдруг это все один сплошной розыгрыш, просто шутка, хорошо замаскированная под правду? И вот я снова начинал сочинять всякую чушь…

Распахнув окно, впуская в комнату резкий свежий ветер, я достал из кармана мятых брюк свою красно-белую пачку родной гадости и закурил. Именно тогда, глядя на то, как город пробуждается ото сна, мне пришла в голову глупая идея прогуляться. И не нашлось варианта лучше, чем почтить своим присутствием Моник.

***

- Ты вообще слышишь меня? Что случилось? Что-то с Фрэнком? – своими вопросами Моник снова вывела меня из оцепенения. Да, я пришел за поддержкой, но, только переступив порог ее квартиры, вспомнил, что все уже давно не так, как раньше. Она не поймет, только осудит, и то в лучшем случае. Так есть ли смысл ставить ее в известность?

- Да, то есть… нет, все в порядке, – и жалкая попытка улыбнуться.

- Джерард, на часах половина одиннадцатого, а ты, сонный и растрепанный, сидишь у меня и молчишь уже больше получаса. Все просто не может быть в порядке!

- У меня ведь сегодня выходной, как-никак.

- Так ты объясняешь свой неожиданный утренний визит ко мне?

Я не ответил, вынудив Мо лишь тяжело вздохнуть и встать с дивана. А ведь мне нужен совет, я действительно нуждаюсь в помощи.

- Ты помнишь Алекса? – я выпалил это на одном дыхании, уже совершенно не соображая, что несу. Но, тем не менее, Моник остановилась и вновь примостилась рядом.

- С чего бы ты о нем заговорил?

- Значит, все-таки помнишь, – заключил я, снова выдавливая из себя некое подобие улыбки.

Законченный эгоист, неудавшийся актер собственной жизни, лгун, лицемер и ужасный собственник – Алекс и был причиной всех моих срывов в прошлые годы. Мы познакомились и сдружились с ним еще до моей встречи с Моник, позже я поведал ей лишь часть нашей гнусной истории. Почему я так внезапно вспомнил о нем? Потому что именно сейчас я боялся совершить еще одну серьезную ошибку, которую совершил тогда, полностью ему доверившись, поверив в это заклятое «люблю».

Довольно забавно вспоминать о том бесценном времени своего прошлого и не понимать логики собственных поступков, осуществленных тогда с особой беспечностью. То, что я влюбился в своего лучшего друга меня не волновало абсолютно – для меня являлись несуществующими те рамки, что создало общество. Я впустил Алекса в свою жизнь, открыл ему все свои секреты, надеясь, наконец, спастись от одиночества. Я был жалок, таскаясь за ним тенью, я восхищался им, чем он и пользовался. Этот человек на собственном примере показал мне, насколько ущербно для себя любимого становится зависимым от кого-то. Но разве его вина в том, что я так просто повелся на все это дерьмо?

С той поры, как мы начали держаться друг от друга подальше, разорвали навеки всю эту притворную дружбу, что впоследствии переросла в нездоровую манию, я стал намного осмотрительнее – никому не позволял влезать в свою жизнь, исследовать ее досконально. Отчасти даже Моник, которой днями приходилось выслушивать мое якобы беспричинное нытье. Конечно, я многого ей не рассказывал, но, думаю, она обо всем догадывалась сама, частично зная, насколько дорог мне был Алекс. После его исчезновения она полностью заняла его место, но все же ненадолго.

В одном Алекс бесспорно помог мне: он сломал мое заносчивое самолюбие, переделал меня от и до и навсегда убедил в том, что этот уродливый мир действительно погряз во лжи. Правда, именно из-за него моя вера в людей была окончательно подорвана.

Подходящего названия нашим с ним отношениям просто не было. С моей стороны, скорее всего, это и была та мимолетная слабость, о которой я говорил ранее. Кто знает, может Фрэнк чувствует сейчас то же, что и я несколько лет назад? Ответов нет, если лишь догадки, от которых уже начинает тошнить.

- Причем здесь он? Это было черт знает когда, Джерард! Неужели ты до сих пор…

- Нет, все давно прошло, - быстро перебил ее я.

- Тогда в чем дело?

Я уже было открыл рот, дабы выдать ей все, всю правду целиком, как одумался и вовремя себя остановил. Нельзя, это слишком.

- Эй? Да что с тобой сегодня, Джи? – взяв мое лицо в свои ладони, она заставила меня повернуть голову и взглянуть ей прямо в глаза. – Просто скажи мне!

- Мне нужно идти.

Коротко поцеловав Мо, я быстро поднялся и направился к коридору. Глупо было надеяться на какую-то поддержку, когда для самого меня все оказалось настолько запутанным и туманным. Нет, Моник ничем не сможет мне помочь, это очевидно. 

Надевая пальто, я еще слышал ее возмущенные возгласы и скрип паркета под ногами, доносившиеся со стороны гостиной. Схватившись за дверную ручку, я вдруг заметил темный силуэт на светлом фоне стены, куда свободно падали солнечные лучи, и обернулся. Мо стояла у порога, облокотившись о дверной косяк и сложив руки на груди, глядя пустым взглядом куда-то в сторону.

- Людям свойственно переживать, волноваться, знаешь? Особенно за тех, кто им очень дорог, – произнесла она тихо, едва шевеля губами. – Неужели это какая-то невообразимая тайна, о которой я не имею право знать? Ты приходишь ко мне спозаранку буквально никакой, весь дерганный и разбитый, без всяких объяснений, молчишь, а потом уходишь, так ничего и не сказав. Что я должна думать, Джи?

Отпустив ручку и в нерешительности закусив губу, я все же развернулся и, преодолев то короткое расстояние, что нас разделяло, нежно обнял Моник, носом зарываясь в ее длинные волосы.

- Извини, я просто устал. Знаешь, а давай, сходим куда-нибудь завтра… вдвоем? – сейчас так необходимо было сменить тему разговора, что я не особо задумывался над тем, что говорю.

По глухому вздоху и слабому, неуверенному кивку, я сразу понял, что вновь одержал победу. Чуть отстранившись, я поцеловал Моник в сухие, обветренные губы, оставляя на своих сладкий вишневый привкус, и торопливо покинул квартиру, бросив на прощание скупое «пока».

Ньюаркские улицы встретили меня холодным осенним ветром. Я шел быстро, не поднимая головы, с каждым последующим шагом все больше нацеливаясь на серьезный разговор, что наверняка произойдет, как только я вернусь домой. Само собой, забыть все за чашкой чая, рассуждая с подростком о нынешней несносной погоде, я не смогу точно. Да и он, думаю, тоже. И сейчас меня страшно колотило, то ли от холода, то ли от дикого волнения, что пронизывало тело подобно электрическому заряду особо высокой мощности. Главное – держать себя в руках. Довольно сложная, но отчасти все же выполнимая задача.

Дверь в квартиру снова оказалась незаперта, хотя я точно помнил, как закрывал ее на ключ. Тихо войдя внутрь, я избавился от верхней одежды с обувью и осторожно прошел по коридору к гостиной. «Главное – держать себя в руках, Джерард, помнишь?» Помню, но толку мало.

Фрэнк стоял спиной ко мне на том же самом месте, где и я этим утром – у окна – лохматый и в одних шортах, куря мою, видимо, одну из последних сигарет, пачка от которых теперь смятая и полупустая лежала там же, где я ее и забыл – на столике возле кровати. Я все еще находился на пороге, не двигаясь, не дыша, не смея шевельнуться. Будто зачарованный смотрел на то, как полупрозрачный дым устремляется куда-то вверх витиеватыми узорами, а затем испаряется в воздухе. Я чувствовал этот горьковато-сладкий запах, расползающийся по комнате, глотал его медленно и неторопливо, продолжая наблюдать за подростком также внимательно, как сегодня утром.

Незаметно для самого себя, я дернулся и бесшумно шагнул вперед. Еще несколько шагов – и я уже стоял прямо напротив Фрэнка, вдыхая полной грудью уже знакомый аромат его близкой кожи. Не понимая, что делаю, я осторожно коснулся рукой его острых лопаток, провел пальцами вдоль них, замечая при этом, как он пугливо вздрогнул, после чего резко обернулся, неуклюже выронив недокуренную сигарету в окно.

- Джерард? Что ты…

Он не закончил; замолчал и уставился на меня так, будто увидел впервые. От такого поддельно-невинного взгляда, в глубине которого плескалась натуральная наглость, во мне все задрожало, а по спине прошелся холодок. И внезапно появилась та неистовая потребность снова почувствовать тот жар, то тепло, исходящее от его губ, от которой мне на мгновение стало по-настоящему страшно за самого себя. Желание это было настолько острым, что я не стерпел; потеряв контроль, я схватил Фрэнка за плечи и, толкнув на подоконник, встретился своими губами с его. Подросток шумно выдохнул мне в рот и запустил свою руку в мои волосы, сжав пальцы на затылке. Я буквально опешил от его настойчивости и столь резкой смены поведения, но возникать не стал – лишь прижался к нему еще сильнее, чуя собственную нарастающую жадность внутри.

Я пребывал в состоянии полного исступления – целовал его яростно и пылко, вторгаясь языком вглубь, заглатывая его всхлипы и глухие стоны. Руки подростка блуждали по моей шее, плечам, забирались под рубашку и гладили грудь, вызывая сильную дрожь. Навалившись спиной на подоконник, Фрэнк закинул голову, подставляя мне свою шею, к которой я тут же прильнул, быстро пробежался губами вверх по ее плавному изгибу, задел подбородок и вновь возвратился к его влажному рту.

Мальчишка сводил меня с ума в буквальном смысле, и я так легко позволял ему это. Сейчас я наверняка выглядел настолько жалко, и за это возненавидел бы себя еще сильнее, если бы был полностью вменяем. Отпрянув ненадолго, подросток посмотрел на меня исподлобья мутным, опьянелым взглядом и улыбнулся чуть заметно, заставив меня прочувствовать внезапный всплеск вины и какого-то стыда за свою открытую несдержанность. Он слегка наклонился, и теперь его сверкающие глаза, кривая полуулыбка и алеющие щеки оказались так близко, всего лишь в двух сантиметрах от моего лица. И я действительно не мог определить, отчего меня вдруг начало знобить: от его горячего дыхания или от холодного ветра, что прорывался сквозь открытое окно в квартиру.

- Я действительно люблю тебя, - тяжело выдохнул он мне в ухо, и я замер, хотя слышал это не в первый раз. Это слово – фальшивка, скрывающее за собой нечто иное: светлое, непорочное, настоящее в его почти детском представлении. Разумеется, Фрэнк просто не мог врать, да и зачем ему это? Другое дело, если он просто не до конца осознавал, что на самом деле чувствует. И эта проблема была не у него одного.

Вот он – тот самый человек, неожиданно проскользнувший в мою серую жизнь невидимой тенью, превратившись после в яркое пятно, привлекающее к себе внимание, завораживающее, очаровывающее; вот он – сидит у распахнутого окна и вновь тянется ко мне за мокрым поцелуем, который я с готовностью принимаю. Без всякой причины, просто из-за навязчивого желания целовать его мягкие губы и вбирать в себя легкий утренний запах зубной пасты и собственных сигарет. Словно наваждение, слишком явная уязвимость и беспомощность перед острым влечением. За эти несколько минут с момента как я сдался, мир успел вывернуться наизнанку. А мне нужно было только одно – всего лишь присутствие Фрэнка рядом и немного уличной прохлады, неплохо успокаивающей ноющие нервы.

Резко развернув подростка за плечи, фактически взяв инициативу в свои руки, я сделал несколько шагов вперед, не разрывая тесного контакта. Ноги не слушались, меня то и дело вело из стороны в сторону, но все прекратилось спустя какие-то жалкие секунды: наша связь на мгновение распалась, и я в удивлении распахнул глаза.

Фрэнк напоролся на кровать, потерял равновесие и нелепо упал на нее, издав что-то на подобии короткого и быстрого выдоха. Растрепанный, размякший и раскрасневшийся, он тут же приподнялся и взглянул на меня из-под полуприкрытых век, дыша часто и шумно, отчаянно пытаясь спрятать потаенный страх и трепет за слабой улыбкой. Было видно – Фрэнк напуган, но всеми способами стремится скрыть это. А меня будто подменили, сломав того бесхребетного слабака, что обитал внутри. Я словно был пьян, правда, голову вскружил мне отнюдь не алкоголь.

Аккуратно забравшись на колени подростка, я склонился над ним и тотчас припал губами к стыку ключиц, легко и мимолетно, в действительности не понимая, что на самом деле творю. Он начал ерзать подо мной, цепляться за ремень моих брюк руками, выгибать спину и тереться бедрами о мою промежность. Невзначай, как и я, идя на поводу лишь у ощущений, отключив разум ко всем чертям, почти что теряясь в пространстве. Окружающий нас воздух будто бы загустел, раскалился. Я задыхался, целуя мальчишку с каждым разом все требовательнее, создавая сильное трение между телами и задерживая дыхание от накапливаемого удовольствия, что практически граничило с болью.

Придвинувшись ближе, я вернулся к его приоткрытому рту и обвел языком контур пухлых губ, ловя слабый рваный вздох с его стороны. Мы не сказали друг другу еще ни слова, елозя по кровати и сминая под собой простынь. Оба одичалые и слишком возбужденные, чтобы продолжать мыслить здраво и адекватно. Разве на такой исход событий я рассчитывал? Конечно, нет. Но на вопрос: хотел ли я всего этого, я бы ответил со всей серьезностью – да, черт побери, да! Оказавшись в ловушке собственных предрассудков, теперь я точно знал, что стал буквально зависим от подростка. Именно зависим, прямо как те бедолаги, кричащие направо и налево о своей псевдо-любви, красиво страдающие и умело играющие на публику.

Не отрываясь от губ Фрэнка, вновь и вновь возобновляя вялый поцелуй, свободной рукой я незаметно скользнул вдоль его ширинки и слегка потянул за пояс шорт вниз. Слабо протестуя, подросток заскулил в мой рот, начав беспокойно ворочаться, и быстро перехватил мое запястье, крепко сжав его почти до боли.

- Не надо... не надо, Джи.

Вот оно, свершилось. Придя в себя я, наконец, понял, что доигрался, довел себя и подростка, только что напрочь разрушил всю чистоту наших прежних отношений. Хотелось провалиться сквозь землю, убежать и спрятаться от самого себя. Но в действительности же я не сдвинулся с места; просто застыл, все также сидя на коленях Фрэнка и неотрывно глядя в его глаза. Холод вернулся, вернулось и чувство тревоги. Мир снова приобрел знакомые очертания.

Его фраза, со стороны прозвучавшая так простодушно и смешно, мощным разрядом ударила мне в голову, неслабо встряхнув. Мог ли я зайти так далеко, одержимый своей разрастающейся жаждой? Вполне возможно, что и пугало больше всего.

Опомнившись окончательно, я поспешно отодвинулся в сторону, позволив подростку принять сидячее положение и перевести дыхание. Выплывшее из густой уличной серости солнце наполовину осветило его лицо, обеспокоенное, растерянное и смущенное одновременно.

Теперь он, как и я, боялся начать разговор первым, напрасно стараясь унять нервную дрожь в коленях и бешеное сердцебиение; как и я, сейчас подросток наверняка лихорадочно рылся в собственных мыслях, анализируя и взвешивая все «за» и «против», в глубине души беспрерывно проклиная себя за слабость и чрезмерную наивность. Нет, его вины здесь не было совершенно. Определенно, в который раз я сам испортил все, что только можно было.

Вынужденная пауза продлилась чуть больше минуты. Все-таки решившись, я набрал в легкие побольше воздуха и неуверенно промямлил вполголоса:

- Извини, Фрэнк, я… черт. Я не знаю, что на меня нашло, – и вот очередное глупое оправдание ни на что не способного придурка. Как же легко обозвать все, что было между нами случайностью, притвориться невинной жертвой и начать все отрицать.

Он молчал, а я судорожно отсчитывал секунды до того момента, когда снова решусь заговорить. Слишком сложно, слишком тяжело, все слишком запутанно и неясно.

- Попытайся объяснить.

У него так внезапно прорезался голос, что я невольно дернулся. Объяснить? Знать бы еще, каким образом. Я не мастак по части объяснений. Особенно тогда, когда сам нуждаюсь в них.

- Я не понимаю того, что чувствую.

- В таком случае, как тебя могут понять окружающие, если ты сам себя не понимаешь? – Фрэнк придвинулся ближе, и затылком я ощутил его дыхание. Так бы сказал Алекс, я уверен. История что, повторяется?

- А что насчет тебя, Фрэнк? – почти с вызовом спросил я, резко поворачиваясь и встречаясь с ним взглядом. – Сумеешь раскрыть тайну своей внезапной тяги, изложить все прямо сейчас в подробностях?

Подросток колебался недолго, но все же при ответе голос его слегка дрогнул:

- Это… похоже на затяжную болезнь со всеми вытекающими: то есть, тебе может стать лучше, но лишь на время, в реальности же ты не выздоровеешь уже никогда.

- Болезнь? Что ты хочешь сказать этим?

Он снова немного помолчал, после чего опустил голову и глухо, словно опасаясь моей реакции, изрек:

- А вдруг я болен тобой?

Я усмехнулся его нелепым словам, но внутри все мгновенно сжалось, болезненно скрутилось. Будто я только что услышал самого себя, того глупца из прошлого. Рассматривал ли я такой вариант? Разумеется, нет, и в голову бы не пришло. Но, как ни странно, именно он подходил нам обоим идеально. Болезнь. Именно такое смутное, но в то же время такое очевидное и понятное определение. И именно нам, застрявшим навеки в этом мире поддельных эмоций, где искренность утопает в такой до одури соблазнительной выдумке.

Да, я не желал больше быть слабым и немощным, не желал больше никому верить, но вновь оплошал, вновь позволил себе сломаться. Пора уже было признать за собой полнейшее поражение.

В то время как жаркие губы подростка снова принялись сдержанно, едва ощутимо касаться задней стороны моей шеи, а руки, обхватив сзади мою талию, притянули ближе к себе, я сидел, не двигаясь, и все собирался с мыслями, пока, наконец, не пробормотал: