|
Я и сам не заметил, как это произошло. Просто заснул сном
сломленного, обессиленного и, проснувшись тяжелее обычного, понял, что теперь
уже ничего не будет так, как было. Меня это напугало, разозлило и обрадовало
одновременно. Эмоции слиплись в один вязкий комок, застрявший где-то между
ребер. Дважды побежден, вконец сбит с толку. Господи,
а ведь я обещал, фактически клялся себе не начинать по новой. Но, невзирая на
такое обязательство,
снова замарал себя, зачем-то поверив той ребяческой нелепице.
Это «люблю» – пустое
слово, красочная дешевка, как бодрящий удар в челюсть – моментально делает тебя
беспомощным, жалким и ничтожным. И ты осознаешь это, стыдясь, но подчиняясь.
Его счастливое лицо светилось мутно-оранжевым цветом в том
проклятом свете ночника. Я отчетливо запомнил все детали того вечера, с
которого все началось, словно подробную последовательность отдельно вырезанных
кадров.
«Я действительно люблю
тебя»
Он говорил так уверенно, будто бы знал все наперед. Чувствуя
его блаженную улыбку на своей шее и губах, я был твердо убежден, что он просто
нагло наслаждался моей мимолетной уязвимостью, пока я сам беспрестанно
проклинал себя за такую грубую осечку.
Что вообще произошло? Весь день, как вспышка. А дальше –
сплошной туман и полная безысходность. Короткий сон и крайне тяжелое
пробуждение. Как при болезни, когда невыносимо больно сдавливает виски и все
кажется нереальным. Когда лежишь, не шевелясь, в полумраке собственной комнаты,
сжимая облезлое одеяло в руке, и судорожно отсчитываешь минуты до наступления
утра. Как при паскудной болезни, ей-богу!
И я ничуть не удивлюсь, если в те несколько часов моего
забытья снился мне именно Фрэнк, как обычно неуклюже
теребящий копну своих жестких светло-каштановых, точно выжженных на солнце волос пальцами и улыбающийся так тошнотворно
мило. Признаюсь, иногда эта его фирменная улыбка буквально выводила меня из
себя. Хотелось стереть ее к чертовой матери, уничтожить, искоренить, но
в то же время оставить и насладиться чем-то действительно прекрасным, резко
отличающимся от каждодневной городской заунывности.
Странно, но только вчера я наконец понял,
что всерьез попался, влип по полной. Да, мне безумно надоело метаться, я
говорил это уже не раз. Но все эти назойливые сомнения, как огромный липкий ком
жвачки, приставший к подошве ботинка – даже не думают оставить меня в покое.
Все пошло не по сценарию. И
я готов повторять эту заученную фразу, будто бы ржавым гвоздем выцарапанную в
моей больной голове, из раза в раз, как заведенный. Определенно, я сделался по-настоящему зависимым, а мою стену
отчуждения умело разобрали по частям. Вот так просто, без особых усилий. И все
это благодаря одному единственному человеку. Снова…
Сегодня 31 число, октябрь. Своеобразный промежуток между
кратковременным теплом и затяжным холодом. Гадкий месяц, во всех смыслах
гадкий, не люблю его. Особенно конец, когда весь город погружается в период
нескончаемых ледяных дождей и неустанной суеты, которая вмиг превращает всех
жителей в апатичных, вялых и безжизненных зевак. И после они своей блеклой
массой заполняют все углы и закоулки, все бары с относительно дешевой выпивкой,
не давая никому ни малейшего шанса сохранить приподнятое настроение хотя бы на
некоторое время. Вновь побежденные, сраженные наповал горожане, каждый второй с
болезненным выражением лица – меня тошнит от них, воротит от одного лишь вида.
Но уже ничего не поделаешь: сезон всеобщих мигреней опять-таки был открыт,
оставалось только терпеливо ждать. Ждать, когда же все это пройдет.
Разве я не говорил, что эта осень слишком затянулась? Серьезно,
она словно застряла в этом изгвазданном городишке, нависнув черной тучей над
его улицами. Прошлась по всем, на каждом оставила свой грязный след,
практически изувечив. И такое ощущение, что остался один я, еще как-то
старающийся не сломаться раньше времени. За последнее время у меня выработался
достаточно стойкий иммунитет и на такую мерзкую погоду, и на подобных ей
мерзких личностей с одним и тем же лицом на каждый день. А говоря более
откровенно, мне было безразлично ко всему вокруг. Полное равнодушие,
дополняемое разве что легким презрением к этим вездесущим нытикам, бесконечно лелеющим свое скудоумие.
Правда, кое-что меня все же волновало: впервые за последние
годы своего одиночного проживания я вдруг понял, уяснил, что ни с кем не могу
серьезно поговорить, никому не могу целиком довериться, рассказать о своем
шатком положении во всех подробностях, отчего в самом деле начинаю
беспрепятственно загибаться. Я изнывал, разбивался, погибал и возрождался раз
по шесть на дню. И только этой ночью меня посетила весьма нелепая идея
навестить своих когда-то забытых родных. Ни с того, ни с сего пришла на ум,
заставив вспомнить те времена, когда меня хоть как-то пробивало на поговорить.
Да, я приеду к ним на какое-нибудь Рождество или День благодарения, обмолвлюсь
парочкой пустых слов, тепло улыбнусь и просто удостоверюсь, что забыт еще не в
полной мере. Ведь несмотря ни на что мне будет приятно вновь увидеть мать, так
любящую навязывать каждому свою заботу, и до ужаса педантичного братца,
имеющего способность выводить меня из себя всего за десять минут. Пускай я
никогда особо не ладил со своей семьей, пара часов в их присутствии только
закалят меня. И этого будет достаточно, чтобы не расклеиться окончательно.
...................................................................
Точно неизвестно, сколько я просидел за стойкой в своем пустующем
книжном магазине, слушая мерные шаги часов и глотая невероятно гадкий вермут,
случайно найденный мною в подсобке. Пока весь персонал прозябал в родном
кафетерии за углом, я таки взял на себя смелость опробовать этот сомнительный
напиток, купленный явно кем-то из них, о чем теперь несколько сожалею – эта низкокачественная
дрянь, безжалостно обжигающая язык и губы, моих ожиданий не оправдала. Хотя ни
чересчур терпкий вкус этой настойки, ни чувство некой вины не смогли полностью
меня остановить; добрую половину бутылки я все же сумел осушить. Однако помогло
ли это мне? Ничуть. К скверному расположению духа прибавилась слабая головная
боль и неприятное кисло-горькое послевкусие во рту.
За весь рабочий день я не написал ни строчки, ни единого
слова для будущей статьи. Ничего. Несколько тетрадных листов, лежащих передо
мной, по краям были безжалостно исчерканы прерывистыми штрихами и кривыми
линиями, кое-где их украшали бледные разводы от утреннего кофе, в общем, на них
было все, кроме нужных мне записей. Лишь на одном, изрядно помятом и местами
порванном красовалось одно несчастное слово, нацарапанное синей пастой ровно
посередине мелким шрифтом. Всего одно имя, пять проклятых букв точно посередине
– Фрэнк. Тот самый единственный человек, медленно доводящий меня до самой
последней стадии помешательства.
Все, хватит!
Ослепленный минутной слабостью и своим непререкаемым
раздражением, я с особым остервенением смял этот листок и, не глядя, бросил
куда-то в угол, при этом неуклюже задев локтем бокал с остатками вина.
Расплескавшись, эта темно-бордовая жидкость полностью залила все оставшиеся
бумаги с моими заметками, расползлась по ним грязновато-мутным пятном. Вот также
взять бы и выкинуть этого мальчишку из головы, изъять из памяти, чтобы больше не
накручивать себя, вдохнуть спокойно. Жаль только, я снова задохнусь, вновь
останусь в дураках. Как ни крути, а все предопределено заранее, и мой выход уже
давным-давно закрыт на все засовы. Даже смешно подумать, как подросток быстро и
ловко подмял меня под себя, как легко согнул пополам мою щемящую гордость, от
которой и так практически ничего не осталось. Кем я становлюсь в его
присутствии? Никчемным болваном, не имеющим сил противостоять скупому желанию.
Но разве оно всему вина? Главное – я, черт возьми, сам хочу этого, не
сопротивляюсь нисколько, беззаботно принимаю все как есть. И то уязвимое существо
внутри всецело сдается, едва мне стоит остаться с мальчишкой наедине.
Разумеется, это нокаут, очередное феерическое поражение моей измученной сущности.
Но как же все-таки неприятно и обидно осознавать
свою ничтожность, не имея ни единой возможности исправить хоть что-то.
Быстро прибрав рабочее место, я тут же выудил из кармана
брюк пачку сигарет и, достав одну, чиркнул зажигалкой, не заботясь более ни о
чем. Пара долгих затяжек, и в голову мгновенно ударил тот же едкий со сладкой примесью
запах вчерашнего утра – опьяняющий, будоражащий застывший разум. И вполне
реальные события теперь были полностью окутаны туманной дымкой. В голове опять сплошной
сумбур, воспоминания о минувшем дне начали приходить какими-то пробелами, рваными,
размытыми и неясными. Зажав сигарету в зубах, я было потянулся к выдвижному
ящику стола, где в прошлый раз оставил свой черновик, как вдруг застыл на
месте, случайно зацепив взглядом одиноко стоящий в темном углу чехол, с разных
сторон обставленный пустыми картонными коробками. Вот же она – еще одна важная
деталь, о которой я благополучно забыл. Да и вспоминать, если честно, не горел
желанием…
Должно быть, все начало постепенно возвращаться на круги
своя. За считанные дни я вновь потерял интерес ко всему, за что прежде брался с
особым энтузиазмом. Иссякли идеи, угасла вся страсть. Мне снова было все равно;
я окончательно забросил свой неудавшийся роман, который честно пытался
переделать, всеми способами изменить в лучшую сторону; забросил и рисование, за
короткий срок ставшее еще одним моим полезным увлечением. Удивительно, но и мой
недавний восторг по поводу новой работы в журнале улетучился быстрее, чем я
успел к ней приступить. Иначе говоря, я надолго потерял свою капризную удачу, и
без того жутко любящую ускользать от меня, язвительно улыбаясь вслед.
Бессонница, подобно старым добрым временам, в который раз стала
моим близким другом и верным спутником, за одну ночь превратив мысли о крепком
и здоровом сне в несуществующие фантазии. Я встретил сегодняшнее утро
совершенно убитым, словно только что оклемавшись от тяжелой формы простуды или
от шумной вечеринки, длившейся до самого рассвета. Эта так некстати обретенная усталость
и заторможенность, благодаря которой я ощущал себя каким-то ссохшимся овощем и
как ненормальный прятался от слишком яркого прилива света, будто бы бьющего по
нервам, – она буквально сковала и тело, и рассудок. Поэтому ближе к шести часам
я уже твердо знал: этот день станет для меня неизбежно провальным.
Ровно в семь, строго по расписанию на местном радио начал
играть незаурядный ритм-энд-блюз, за считанные секунды охвативший все пространство
кухни, затянувший ее в свою легкую атмосферу и на мгновение подаривший мне
сухую успокоительную радость. Стоя у плиты, я сбивчиво вторил вокалисту, то и
дело перехватывая пальцами зажженную сигарету, дабы предотвратить попадание
пепла в и без того подгорелый омлет. Я настороженно ждал, когда же за спиной
послышится сонный голос подростка и шорох его тихих шагов; я ждал, перебирая в
голове сотни вариантов, с чего начать стандартный утренний разговор, да и как вообще
решиться на него. Как перебороть себя? Я же заразился его вниманием, чрезмерной
близостью, и теперь не могу без этого спокойно существовать. Наверное, проще
выдрать из груди то, чего там в принципе быть не должно и растоптать,
раздавить, смешать это с грязью, наконец освобождаясь от своей тягостной ноши.
Уже не раз у меня возникало такое ощущение, что с момента
нашего первого знакомства с Фрэнком прошло чересчур много времени, за которое я
сумел в корне измениться, – почти вечность в моем понимании, или всего лишь ее
сокращенная версия. А может и сон, правда, самый необычный в моей жизни. Жалко,
не было возможности проснуться.
Каждый день, проведенный с ним, я мысленно именовал
особенным. Подросток стал тем самым счастливчиком, которому удосужилось
прокрасться в мою жизнь и занять фактически одну из главных ролей в ней. И все
бы ничего, если бы эта невинность так быстро не исчезла. Забавно, но теперь я действительно
не представляю, что на уме у этого мальчишки, какой он на самом деле и чего
добивается своими выходками.
Закончив с готовкой, я сварил себе кофе и убавил звук радио.
Солнце поднялось уже достаточно высоко, и вся кухня теперь буквально утопала в
мягком блеклооранжевом свете. Все еще увлеченный воспоминаниями о собственном безрадостном
прошлом, я даже не заметил Фрэнка, неподвижно стоящего на пороге и наблюдающего
за мной с абсолютно потерянным выражением лица. Застыв в нерешительности, я
мимолетно окинул его взглядом и сразу же себя одернул. В этой крохотной комнате
вдруг стало как-то слишком душно.
- Доброе утро, – робко произнес он, бесшумно проходя вперед
и садясь за стол. Проследив за его праздными движениями, я внезапно для себя осознал,
как сильно на самом деле скучал за ним, как мне не хватало его привычно веселой
болтовни весь вчерашний день, когда мы, словно пришибленные, держались друг от
друга на расстоянии, обмениваясь только пустыми шаблонными фразами. Очевидно, мой
временный срыв никому из нас не пошел на пользу. И все-таки, каким же я был
идиотом!
- Просто утро, – еле-еле выдавил я из себя, подавая
подростку его завтрак. Без лишних слов он кивнул и принялся за еду. Ожидаемый
разговор не состоялся, отчего я на мгновение расслабился, правда, хватило меня
ненадолго.
Спустя пару минут нахождения в обществе мальчишки я уже не
знал, куда себя деть. Звенящая тишина резала слух и ужасно действовала на
нервы. Забившись в самый темный угол кухни, я искоса поглядывал на подростка и
сквозь отвращение глотал свой кофе, еще не успевший целиком остыть. А внутри
все холодело, мысли путались, в животе никак не отпускало; мне по-настоящему было
страшно. Я чувствовал себя отстраненным, но в то же время каким-то зажатым,
словно пойманным в ловушку. Странное, отчужденное, атрофированное состояние. И
я едва не поперхнулся, неожиданно услышав звон посуды и голос Фрэнка совсем
рядом:
- Будешь избегать меня теперь?
Он выглядел растерянным и каким-то измученным, глядя на меня
прищурившись. А во мне в это время шла отчаянная борьба; почему-то дико
хотелось ударить его, резко и без предупреждения, а потом бережно подхватить
лицо и, наплевав на все в очередной раз, начать его целовать. Трепетно и нежно,
постепенно забываясь и вновь теряя контроль. Но вместо этого мне оставалось
только молча стоять на месте, все еще крепко сжимая кружку в руках, и бессмысленно
рассматривать пол под ногами.
- Джи?
- Не называй меня так, – вырвалось у меня чуть грубее, чем
должно было быть. Фрэнк сразу улыбнулся, и я понял, что раскололся; ведь я сам
просил его об этом и никогда особо не возражал.
- Мне сегодня можно.
Я не успел даже опомниться, сообразить, что к чему, как
моментально оказался прижатым к столешнице. От легкого удара зазвенели стеклянные
стаканы, расположившиеся на ней; сам же я не издал ни звука, стиснул зубы и в
испуге задержал дыхание, ожидая чего-то поистине непредсказуемого.
Запредельно близко. Я ничего не видел перед собой, кроме его
горящих на свету табачно-желтых глаз и слабой, какой-то неуверенной улыбки. Солнце
искрилось в волосах подростка, лучами мягко ложилось на оголенные плечи, а я
следил, как зачарованный за его действиями, неторопливыми, чуть заторможенными,
и тщетно пытался унять мелкую дрожь в коленях. Он придвинулся ко мне вплотную и,
слегка приподнявшись на носках, коротко поцеловал, совсем по-детски, словно за
что-то извиняясь. Помнится, ему жутко не нравятся мятные
леденцы, хотя у его губ именно этот вкус. Он мне полюбился так же, как и запах.
Фрэнк всегда пахнет одинаково: чистотой безупречно отглаженного белья,
моими сигаретами, бергамотом и зимним холодом раннего утра.
Я рефлекторно дернулся, почувствовав ладонь подростка на
своем затылке и его опаляющее кожу
дыхание около мочки уха. И вопреки всем своим внутренним убеждениям, мне
хватило жалких трех секунд, чтобы сорваться. А я только недавно был похож на
человека.
Все те горы мыслей и доводов разом отошли на задний план; меня
оглушала тишина, давила на виски, будто была чем-то реальным, осязаемым. Фрэнк
же напротив, казался мне ненастоящим, какой-то галлюцинацией, миражем,
придуманным моим подсознанием; кем-то не отсюда, чужим, но в то же время
родным, тем, кого я дожидался так долго.
Со своим окончательно помутневшим рассудком я едва
ориентировался в пространстве. Мальчишка, обвив руками мою шею, внезапно
обхватил меня ногами, тем самым еще сильнее вжав в столешницу.
- С тобой и вправду тоже самое? – спросил он, наклоняясь
ближе, скорее для того, чтобы напоследок убедиться в своей правоте. Я не знал,
что отвечать, я был загнан в угол. Руки занемели, сил удерживать на себе
подростка практически не было.
- Сейчас узнаешь.
Подхватив его, я резко развернулся и усадил мальчишку на
столешницу, тут же сталкиваясь с ним губами, не в состоянии больше
сдерживаться. Я вновь был жаден, заражен, испорчен. Одичал, обезумел, грубо
целуя мальчишку, перехватывая его запястья и сжимая их у него за спиной, давая
полную волю эмоциям, чувствам. Он не пытался меня остановить, оттолкнуть, да и
вообще сделать хоть что-нибудь – он поддался, зная, как мне сейчас это было
необходимо. Со мной тоже самое, значит? Ложь; все гораздо хуже.
Рядом. Мы были так рядом, но так далеко. Меня трясло, пальцы
подростка слабо царапали мои плечи сквозь тонкую ткань рубашки, требуя
передышки, небольшой паузы; но я никак не мог отпустить его. Внутри все
закипало, существо во мне билось в конвульсиях, кричало, надрываясь. В одно
мгновение Фрэнк перестал мне отвечать; уперся ладонями в грудь и попытался
отпихнуть, но ничего не вышло. Я упивался нашей близостью, не замечая ничего
вокруг. А ведь предполагалось, что все должно было быть наоборот, разве нет?
- Джи, хватит, прекрати…– заскулил подросток, все же сумев
выбраться из моих объятий. Меня одолело гадкое чувство дежавю. Его слова повисли
в густом воздухе, и мое наваждение тут же рассеялось. Остолбенев, взглядом я на
долю секунды задержался на глазах мальчишки, и готов поспорить – в них блуждал тот
же откровенный страх, что и минувшим утром.
И что теперь?
Я не понимаю того, что
чувствую.
Пошатнувшись, я сделал шаг назад и, натолкнувшись на стол,
тотчас замер, вцепившись мертвой хваткой в спинку стула, дабы не упасть. Казалось,
температура моего тела в один миг переросла критическую отметку. Глядя себе под
ноги, я остро ощущал буравящий меня насквозь взгляд Фрэнка; его спазматическое
дыхание эхом отдавалось в моих ушах.
Страх, вернувшийся ко мне, вмиг сковал горло, сжал так, что
стало трудно дышать. И я ожидал всего, чего угодно со стороны подростка: любой
колкой фразы, недоумения или яростного возмущения, но только не того, что он
выдал минутой позже:
- Знаешь, та кофейня через дорогу, я бы не прочь сходить туда
сегодня.
Солнце медленно скрылось за углом соседнего дома, и вся
комната плавно погрузилась в тень. Я в замешательстве уставился на мальчишку,
кое-как себя пересилив.
- Что? – мой надломленный голос был больше похож на некий
бессвязный хрип.
- Или в кафе на площади. Не помню названия, но…это же твое
любимое, да? Кстати, говорят, там обалденная выпечка. Правда, я там ни разу не
бывал.
Какого черта? Господи, он что, серьезно?!
- Фрэнк, я не…
Я запнулся, как только подросток, удрученно вздохнув, лениво
соскочил со своего места и, не торопясь подойдя ко мне, изрек наигранно задетым
тоном:
- Я просто хочу выбраться куда-нибудь в свой поганый день
рождения, вот и все, – на этом он
закончил, и без того тусклая улыбка поблекла. – Хотя бы в то чертово кафе, без
всяких вечеринок и гостей – вдвоем. Неужели это так проблематично?
Если смотреть со стороны, он говорил такие глупые вещи, забавно
морща лоб и фальшиво обижаясь; круто, но словно невзначай меняя тему.
- Так что?
До меня только сейчас дошло, в какую смехотворную и нелепую
ситуацию я попал. День рождения? Честно, никогда их не любил. Но как
бесчеловечно с моей стороны будет лишить ребенка такой радости!
По-прежнему находясь в оцепенении, я с трудом заставил себя
кивнуть. И, как ни странно, мой немой ответ подростка вполне устроил; его хмурое
лицо просветлело, отчего во мне снова проснулось скрытое желание хорошенько вмазать
ему. До чего же все не вовремя!
- Договорились, – сказал он и оставил меня одного, полностью
обескураженного.
Ну, и на что я подписался? Неужели совершил ошибку?
Без двадцати восемь.
А я даже не заметил, как пролил на брюки остатки своего кофе.
Пока я рылся в памяти, собирая воедино сознание, в магазин
стеклось уже достаточно посетителей – обеденный перерыв заканчивался. Потушив
сигарету, я взглянул на часы; мы условились встретиться около пяти в том самом якобы
полюбившимся мне кафе на площади. Время вяло тянулось, а я уже порядочно нервничал.
Все попытки написать статью потерпели крах, поэтому я оставил это занятие и
теперь бездумно листал страницы своего черновика, где скопилось множество бесполезных
идей, замыслов и задумок тех времен, когда я писал с
удовольствием, изводя килограммы бумаги. Сейчас все эти наработки превратились
в одно общее ничто. Уже больше никому ничего не нужно, уже неважно и неактуально.
Все давно обречено на провал.
- Простите, вы мне не поможете?
Чей-то звонкий женский голос резко
разорвал мою тихую идиллию, заставив немедля отложить тетрадь в сторону и
вернуться к своим обязанностям. Подборка нужной книги не отняла много времени,
поэтому освободившись, я вернулся за стойку и снова придвинул черновик к себе,
сразу перелистывая страницу. И вот тут-то меня ждал
сюрприз.
На абсолютно чистом листе, приклеенный
по краям кусками скотча находился тот самый портрет подростка, нарисованный
мною от банальной скуки еще месяц назад. Неизвестно только, когда и зачем я
успел поместить его сюда; не порвать, не выбросить, не спрятать, а
аккуратно вклеить в это захудалое подобие дневника, фактически навсегда
зафиксировав в памяти. Выглядел он, как потертая фотография
из прошлого, изрядно подпорченная и выцветшая. Было здесь и еще кое-что: прямо
над рисунком моим размашистым косым почерком была выведена дата – тот холодный августовский
день нашего знакомства, который тотчас промелькнул перед глазами беглыми
размазанными клочками. И все перекрутилось в
голове: я вспомнил, как сидя в тени сквера мерно вдыхал ночной влажный воздух,
безмолвно им наслаждаясь, и как щурился от мерклого света фонаря, горящего
неподалеку; я вспомнил все, каждую мелочь: и колючий промозглый ветер,
морозивший шею, и шелест опавших сухих листьев за спиной; затхлый запах сырой
древесины и звон серебряных монет в вязкой тишине.
Мне опять стало дурно, внутри все будто
развалилось. Я сам себе в один момент показался непомерно грязным, безобразным и жутко
омерзительным.
Нет, и правда, о чем я тогда думал, приглашая
мальчишку к себе? Почему до сих пор не позвонил в полицию, не связался с его
родителями, в конце концов? Я все-таки обязан был сделать это с самого начала,
но почему-то не смог. Или не захотел? Прошло столько времени, два месяца беспамятства,
да что со мной вообще случилось?! Его ведь ищут, должны искать! А я как будто
скрываю у себя в квартире беглого преступника, прячу его от чужих глаз по
собственной неясной самому себе причине.
Зачем? – конкретный вопрос, сидящий у меня в голове уже
давно, но все еще не имеющий четкого ответа. Не пора ли прекратить бросаться из крайности в крайность и расставить все, наконец, по
законным местам? Фрэнк – никто мне, а все произошедшее ранее – всего-навсего последствия
моего застоя в отношениях с кем-либо. Неплохая версия. Ведь я буквально
огородил себя от внешнего мира, от окружающих, закрывшись на замок в своей
тесной конуре.
Может, это и есть та правда, та суть, которую я искал,
которой добивался. А остальное – лишь происки фантазии. Но тогда какой смысл
притворяться, что все хорошо и дальше? Подростка нужно немедленно отправить домой к своим родным, пока
они сами не нагрянули сюда со всевозможными обвинениями и нападками; мне же стоит
всерьез заняться своей личной жизнью. В общем и целом, пора заканчивать этот
спектакль.
|
это же... нет, ну правда, я так ждала, так ждала. просто бредила. ЧЕРТ ПОБЕРИ, КАК ЖЕ КРУТО!!! СПАСИБО ПРЕОГРОМНОЕ! 
