Фрэнк не мог поверить, что это происходит с ним. Он просто
не мог поверить, что это вообще происходит. Ему казалось, что он наблюдает за
происходящим со стороны, с экрана, с монитора – откуда угодно; но не принимает
сам участия в этом ужасе, который больше напоминает сцену из непонятного и
запутанного психологического триллера, режиссер которого обладает богатой, но
больной фантазией, в которой Фрэнк каким-то невероятным образом умудрился
заблудиться. Наверное, за ними наблюдают сотни невидимых глазу камер,
направленные прямо ему в лицо, жадно глотающие каждую крохотную эмоцию,
проскользнувшую на его лице.
Стефан. Именно так представился незнакомец, едва войдя в
пустой музыкальный магазин, в котором Фрэнк отрабатывал свою смену. Фрэнк узнал
его. Он видел его в художественном колледже, когда Джерард пытался устроить
потасовку. Более того, он говорил с ним. Фрэнк не мог назвать парня симпатичным
или уродливым, но чувствовал нечто, что привлекало внимание к его личности.
Спущенная на один глаз челка, резкие черты лица, уверенные движения – Фрэнку
было это знакомо. Даже слишком знакомо. Он почувствовал неприятный холодок,
пробежавший между лопаток, когда понял, что уверенное движение руки, которым
этот самый Стефан убрал за ухо волосы, чертовски напоминает его собственный
жест. Фрэнк даже невольно повторил его – и ужаснулся, поспешно выходя из-за
прилавка, чтобы между ним и Стефаном не оставалось преграды. Проблемы нужно
решать, не избегая.
Он никогда не верил в судьбу и прочую ерунду. Но не мог
объяснить, почему видит в этом Стефане самого себя – немного смущенного, но решительного.
И Фрэнк не сразу заметил, что Стефан зачем-то повесил табличку с ярко-красной
надписью «ЗАКРЫТО» на ручку двери. Все было слишком нереально, слишком странно,
слишком… опасно. В магазине не было никого, кроме этих двоих, пугающе похожих
друг на друга, и Фрэнк уже пожалел, что позволил своему напарнику уйти домой
пораньше.
Это просто игра, пытался успокоить сам себя Фрэнк, наблюдая,
как в полумраке скудно освещенного зала к нему приближается фигура незнакомца.
Фрэнк был готов ко всему. К выстрелу, к лезвию, к удару, к
словесной перепалке. Он знал, что многие были бы не прочь станцевать на его
могиле, и потому это не казалось ему удивительным. Фрэнк был готов к драке.
Фрэнк был готов ко всему. Он так думал. Он ошибался.
Пальцы Айеро скользнули в карман, нащупывая холодный металл,
но Стефан сделал то, чего Фрэнк ожидал меньше всего.
Он остановился в метре от Фрэнка и медленно, словно
сопротивляясь чему-то сильному, сел на колени. В тусклом свете лампы блеснула
крохотная слезинка, скользнувшая по его щеке. Фрэнк не знал, что именно в этот
момент Стефан ненавидит себя за то, что делает. Ненавидит себя, ненавидит
Фрэнка, ненавидит Джерарда. Но не Брайана, ради которого сейчас давит своими же
руками свою гордость.
- Я пришел… чтобы просить тебя кое о чем, - выдавил из себя
Стефан, не поднимая взгляда от пола под своими коленями.
Это просто игра, убеждал себя Фрэнк. Человек не может так
просто опуститься на колени, чтобы просить о чем-то. Люди обычно хлопают друг
друга по плечам, дают денег, угрожают, в конце концов – но не опускаются на
колени.
- О чем? – хрипло произнес он, отпустив цепь и скрестив руки
на груди. Опускаясь на колени, Стефан должен был понимать, каким уязвимым
становится перед Фрэнком.
Фрэнк думал, ничего плохого не случится, пока Стефан уязвим.
Фрэнк ошибался.
Стефан заговорил. Говорил он тихо, но уверенно, иногда
сбиваясь, глотая слова и оговариваясь, но продолжая говорить. По его щекам
ручьями стекали слезы, смывая черную подводку и оставляя разводы на лице. Он не
смотрел на Фрэнка, разглядывая нечто невероятно интересное на его правом плече,
продолжая говорить. Слова срывались с его губ невесомыми квантами боли,
невидимыми, но обжигающими. Он рассказывал о том, как он встретил Брайана
впервые, промокшего под дождем, в чужой огромной куртке, украденной у охранника
больницы. Он рассказывал, что Брайан выпил четыре чашки кофе за раз, пока они
сидели в кафе. Он рассказывал, как влюбился в его длинные ресницы, опущенные в
поддельном смущении. Он рассказывал, как любит его истерики и срывы. Не потому
что это доставляет ему удовольствие, а потому что их закатывает он, Брайан.
Стефан говорил. Он говорил долго, практически не
останавливаясь, не замечая слез и даже не понимая, что его речь напоминает
исповедь. Он рассказывал, как ему было больно падать со второго этажа, когда
Брайан оттолкнул его от себя в очередном приступе. Он рассказывал, как ему
больно было собирать переломанными Брайаном пальцами осколки стекла, разбитого
Брайаном. Он рассказывал, как ему больно было отжимать собственную рубашку от
своей крови, когда Брайан добрался от бритвы. Он рассказывал, как ему было
больно, когда Брайан плеснул в него кипятком. Он говорил.
Стефан говорил. Он рассказывал, как провел в запертой
кладовке целые сутки, потому что Брайан не хотел его выпускать. Он рассказывал,
как его ударило током, когда Брайан вырвал из розетки оголенный провод и
швырнул его в Стефана. Он рассказывал, как ему было холодно, когда он нырял с
моста вслед за Брайаном. Он рассказывал, как прятал тело бездомного трехлетнего
ребенка, которого убил Брайан. Он рассказывал, как ему было жаль совсем юную
проститутку, которую пришлось убить и зарыть ее останки, потому что Брайан
разбил ей лицо, и она могла подать на него в суд, чтобы получить хоть какие-то
деньги. Он говорил.
Стефан говорил. Он рассказывал, как они голодали в
Нью-Йорке, когда Брайан не позволял Стефану найти работу. Он рассказывал, как
они прятались от полиции на старом кладбище, сидя за каменными крестами. Он
рассказывал, как он похищал лекарства из больниц, чтобы ослабить симптомы
болезни Брайана. Он рассказывал, как в одиночку отбивался от десятка бешеных
собак, в которых Брайан швырнул камнем. Он говорил.
Стефан не замолкал дольше, чем на пару секунд, которые
требовались ему, чтобы набрать в воздух кислорода. А Фрэнк слушал. Слушал
внимательно, не прерывая и не задавая вопросов. Меж его бровей пролегла
глубокая складка. В тусклом свете он казался постаревшим на десяток лет,
измотанным и больным. И дело было не в том, что ему было жаль Стефана, нет.
Дело было в том, что он узнавал себя в его словах. Он сам был готов пережить
все то, что пришлось вытерпеть Стефану – ради Джерарда. И осознание того, что
Джерард не был так жесток и злобен по отношению к нему, к Фрэнку, не облегчало
сути – напротив, заставляло задуматься о том, как сильно зависим от него Фрэнк.
Задуматься о своей зависимости серьезно, с полной сознательностью и пониманием
– впервые за все время их знакомства. Ему не приходилось убивать ради Джерарда,
не приходилось прятаться в могилах от копов и прыгать с моста – но Фрэнк знал:
он бы сделал это ради Джерарда. И его до судорожной дрожи ужасала эта
готовность последовать за своим хрупким Художником, в чьих руках находились не
только карандаши разной твердости и кисти, но и нити, за которые он мог
подергать и заставить Фрэнка заплясать так, как ему, Художнику захочется.
Стефан замолчал внезапно, тяжело дыша после долгой речи
(исповеди) и безмолвно рыдая. Его покрасневшие от слез глаза с жадностью
впились в лицо Фрэнка, выискивая нечто важное и необходимое.
- А ты… на что ты готов ради Джерарда? – прохрипел он,
выглядя ничуть не лучше душевнобольного со сверкающими глазами.
Фрэнк вздрогнул, с раздражением поняв, что Стефан добился
того, чего хотел: он заставил его задуматься над прочностью Агрессии. Поэтому
ответ был готов. Но Фрэнк не торопился отзываться, пытаясь понять, почему
Стефан до сих пор сидит на коленях. Чего тот добивается? Он явно пришел не для
того, чтобы просто так, от нечего делать, подбросить ему пищу для размышлений.
- Ты знаешь ответ, - нехотя отозвался он. – Я готов ради
него на все.
- Поэтому ты поймешь меня, - кивнул Стефан, одарив его едва
ли не сумасшедшей улыбкой. – Помоги мне сделать то, что сделал бы ты ради
Джерарда, если бы он попросил тебя.
***
POV FRANK.
Это просто игра, убеждал я себя, сквозь судорогу вынуждая
себя улыбнуться к спешащему ко мне Джерарду, на лице которого расцвела такая же
улыбка.
Я позволил Стефану поцеловать себя. Не поцеловать – лишь
неуклюже прижаться к своим губам на несколько мгновений, чтобы убедить Брайана
в его глупых амбициях. Я просто перетерпел его грубоватое прикосновение, не
шолохнувшись.
Он делает это для Брайана. Я бы сделал то же самое ради Джерарда.
Я был готов умереть, когда увидел окаменевшую маску на лице
Джерарда, прошедшего мимо меня, словно мимо стены.
О следующих событиях нет смысла рассказывать. Он прогнал
меня из дома, как поступил бы любой влюбленный. Он не позволил к себе
прикоснуться, как поступил бы любой верный. Он не позволил оправдаться, как
поступил бы любой преданный.
Я умирал, слушая его обвинения, которые оглушительными
ударами уродовали меня изнутри. Я умирал, видя пустоту в его глазах. Я умирал,
слушая, как он хлопает в ладони, сквозь слезы празднуя смерть нашей Агрессии.
Он не знал, что Агрессия бессмертна, пока теплится в чьем-то сердце. Он не
знал, что Агрессия будет теплиться в моей груди до моего последнего вздоха. Он
не знал, что сам не сможет избавиться от Агрессии, как бы сильно он временами
не хотел. Он не знал, что мы бессмертны, пока любим друг друга. Мы бессмертны в
наших сердцах.
Я не стал оправдываться. Тогда, ослепленный болью и
ревностью, он не был способен понять меня. Я бы вызвал лишь лишнее отвращение у
него, чего совсем не хотел. Я просто хотел дать ему немного времени, чтобы он
остыл и успокоился. Наивный кретин.
Я ушел, позволив ему остаться в одиночестве. Я думал, я
вернусь завтра, я объясню ему и расскажу о Стефане, все наладится, что все
вернется в привычную колею. Я никогда в жизни так не ошибался. Послушаться
расстроенного Джерарда и уйти из дома - было самой страшной ошибкой за всю мою
жизнь. Да, в этот раз моя зависимость от моего Художника сыграла против меня.
Против нас.
Я шел долго, трясясь от холода и шока, пытаясь согреть руки
в карманах джинсов. Куртка осталась там, где я и бросил ее дома – на полу
коридора нашего скромного убежища. В кармане лежало только несколько смятых
купюр, ключи и несколько мятных леденцов.
Я шел, стараясь не думать о произошедшем. Считал свои шаги и
выдохи, чтобы не вспоминать выражение лица Джерарда, его пустые глаза, полные
слез, его плотно стиснутые губы, сдерживающие болезненный стон. Я смотрел себе
под ноги, трясясь от холода. Я чувствовал, что что-то не так, что ситуация
вышла из-под контроля и мне стоит вернуться домой, чтобы остановить неизбежное.
Но мысли давили на меня, как давит вода на дне океана, и я просто был не в
силах обратить внимание на что-то другое.
Я зашел в первый попавшийся бар и, бросив мятую купюру на
стойку, заказал стакан виски. В баре было людно и шумно, и я был рад, что
тишина полупустого заведения не будет отдаваться звоном смеха Джерарда в ушах.
Бегло оглядев собравшихся людей, я внезапно понял, что этого делать не стоило.
Я видел Джерарда. Видел его у каждого, кто сидел тут. Видел его тонкие губы,
видел его острый нос, видел его скулы, видел его огромные миндалевидные глаза,
видел его прямые черные волосы, даже седую прядку. И мне не становилось легче
от этого.
Я обернулся к стойке в тот момент, когда высокая блондинка с
аппетитными формами ставила передо мной стакан, полный янтарного напитка. Я
схватил стакан, сделал резкий глоток и поперхнулся. Откашливаясь, я заметил,
что девушка и не думает отходить. Я поднял голову и наткнулся на похотливый
взгляд мутно-зеленых глаз, похожих на болотную грязь.
У Джерарда глаза гораздо чище и ярче, подумал я, делая
очередной глоток – более размеренный.
- Проблемы на любовном фронте? – громко осведомилась девица,
перекрикивая гудение посетителей. Она едва ли не распласталась по стойке, ее
грудь оказалась прямо перед моим стаканом. Я почувствовал тошноту, глядя на ее
потасканный вид, на редкие светлые волосы, собранные на затылке, на ее грудь,
едва ли не вываливающуюся из декольте.
Да что ты знаешь о любви, грязная шлюха?! Что ты знаешь об
искренности и верности, прозябая в чужих грязных простынях каждую ночь?! Что ты
знаешь о доверии и взаимной уязвимости? Что ты знаешь о любви, тупая мразь?!
Я не выдержал. Плеснул в ее смазливое лицо, покрытое толстым
слоем косметики, ее мерзкий виски и, не слушая возмущенных воплей, вскочил на
ноги и выбежал прочь.
Она заслужила, я уверен.
Бежал я тоже долго. Наверное, дольше, чем шел. Бежал,
надеясь, что смогу сбежать от собственных мыслей. Бежал, не чувствуя асфальта
под ногами. Бежал, испуганный до боли знакомым мерзко-сладким запахом. Я бежал
от правды и от света, желая забиться где-то в темном углу и сдохнуть. Неважно,
мучительно или нет: просто сдохнуть. Уже тогда я знал, что случилось нечто
ужасное. Или могло случиться.
В супермаркет я попал, когда уже было темно. Равнодушный
взгляд парня за прилавком скользнул по мне, запыхавшемуся и уставшему, но он
протянул мне мой пакет с колой и парой пачек соленых крекеров: на большее мне
не хватило. Стараясь сконцентрировать все внимание на боли в груди после
долгого бега, я дошел до музыкального магазина, в котором еще днем Стефан решил
устроить свою исповедь. Открыл дверь, вошел, закрыл за собой и, не зажигая
света, проскользнул в кладовку, в которой хранились бракованные товары,
испорченные диски, картонные коробки и старые вывески. Здесь так же стоял
диван, на который я рухнул, слушая, как тяжело бьется в груди сердце.
Я задремал. Ненадолго, но все-таки задремал, вымотанный
долгим днем.
Соль вгрызалась в царапинки, оставленные Джерардом на губах.
Соленые крекеры. Я ел их один за другим, не чувствуя вкуса, но продолжая
откусывать крошечными кусочками печенье и слизывать соленые крошки с губ. И я
плакал. Плакал тихо, жалобно всхлипывая. Я знал, что никто не узнает о том, что
Фрэнк Айеро, самоуверенный и сильный, плакал в полном одиночестве, сидя в
подсобке музыкального магазина, но мне было тошно. От самого себя, от того, что
я натворил, от собственной зависимости. Нет, я не хотел избавиться от Агрессии
и Джерарда, но сейчас узнал вторую сторону этой медали – горькую, болезненную и
уродливую. Я принимал эту сторону медали, и это было невероятно сложно. Сложнее
любого испытания, которое я преодолел за свою короткую жизнь.
Соленые крекеры, я помню. Я ел уже вторую пачку, так и не
почувствовав ничего, кроме соли, не мог насытиться и успокоить тянущее ощущение
в желудке. Я не хотел понимать, что мне нужны не соленые крекеры, а прикосновения
моего Художника.
Уже засыпая и сжимая недоеденную пачку соленого печенья в
руке, я внезапно вспомнил лицо Брайана: тонкое, женственное и капризное.
Да что ты знаешь о любви, грязная шлюха…?!
|
