-  Мы все сдохнем. Кто раньше, кто позже – не важно. Сейчас ты лежишь тут, невинный, чистый, незнающий ничего об этом дерьме, в которое ты вляпался, когда высунул голову из чрева матери, и от того счастливый. У тебя все впереди: и первая боль, и первые удары, и первые предательства, и первые дозы. Все в твоих крошечных руках, которые сейчас не могут сжать даже мой палец. Ты можешь стать великим, подмять под себя это стадо и повести за собой – безвольных и тупых, готовых из страха выполнить любую твою прихоть, даже самую идиотскую. Ты можешь стать тем, по кому это стадо пройдется сотни раз, пока не раздробит все твои кости. Или можешь остаться в стороне - загадочным и одиноким, тем, кого побоятся лишний раз задеть, и будут льстиво скалить зубы, желая твоего расположения. Но в своих кругах тебя будут просто ненавидеть. И тогда я буду гордиться тобой. Если ты не опустишься на гребаное дно, полное разврата, дешевой теплой выпивки и наркоты. Но когда-то даже тебя, такого влюбленного в жизнь, любимые родственники рано или поздно заколотят в деревянном ящике, бросят в яму и бросят сверху горсть земли и пару затрепанных цветов. И, поверь мне, тебе будет уже наплевать, кто будет там, несколькими метрами выше, поливать свежую грязь соленой водой и завывать в фальшивом отчаянии. Тебе будет абсолютно по хуй на тех, кто бросал тебе в спину угрозы и оскорбления, кто толкал тебя с обрыва, кто обещал тебе жестокую расправу. Ты знаешь, сколько раз я видел это в глазах собеседников и прохожих? Это вполне объяснимое и обоснованное пожелание мучительной и долгой смерти… Непередаваемое ощущение… восторга? Когда ты понимаешь, что ты выше всех, что ты портишь им кровь, что до тебя им еще расти и расти, что ты – не незначительный элемент этой толпы… что ты лучше - в сотни, в тысячи раз. Если ты когда-нибудь поймаешь этот момент, хотя бы за самый край – будь готов к одиночеству. К тому самому, от которого желание жить становится ничтожным на фоне рвения выйти в окно, которое придавит тебя гребаным прессом к земле, выдавит из тебя весь дух, всю любовь к жизни… И тогда… Ты слушаешь меня…? Тогда ты вспомни, зачем ты вообще существуешь. Вспомни, как обрадуются все те, кто готов ткнуть тебе в глотку нож (если увидят, что ты связан или пьян), вспомни, как скрипят зубы этих ублюдков, когда ты обходишь их раз за разом, оставляя им лишь глотать пыль из-под твоих ног. Вспомни их всех. Вспомни того, кто кусал твои губы в порыве страсти, не боясь получить заслуженный удар меж ребер. Вспомни того, кто ненавидит тебя за то, что ты любишь его, и любит тебя за твою ненависть.  Вспомни его. Вспомни, и цепляйся за свою жизнь, кроши зубы, ломай пальцы, но цепляйся. Живи. Назло, ради, вопреки – как хочешь. Живи, ублюдок… Живи до самого конца… - В моем голосе проскользнули слезы, и я замолчал, хватая ртом воздух и оглядываясь по сторонам. Черт подери, за всю жизнь я не говорил так много и так искренне, как сейчас. Перед внутренним взором промелькнула хитрая улыбка и зелено-карие глаза с безумным блеском. Я жадно, будто в последний раз, набрал в себя кислорода: – Живи даже тогда, когда тебя похоронили заживо, когда все думают, что с тобой все кончено. Ты понял меня? Просто живи…

Малыш Джим, третий сын моей старшей сестры, внимательно смотрел на меня ярко-синими глазами, словно понимая своим крошечным мозгом каждое мое слово. Я всхлипнул и утер рукавом влажное лицо. Именно сейчас я был готов отдать руку или ногу, чтобы он понял меня, и не совершил моих ошибок. Чтобы с неба спустился ангел и дал мне обещание, что протащит этого щенка через всю жизнь по правильной дороге, защитит от грязи и научит всему, чему научился я, только без моей боли и потерь.

Во мне мгновенно проснулась безотчетная ненависть к Джиму - к этой крошечной лысой мартышке с огромными голубыми глазами, замотанного по пояс в грязные фиолетовые детские тряпки. Я возненавидел всей душой эту мерзкую вонь, которая исходила от его хрупкого тела, только что смазанного каким-то косметическим маслом умелыми руками заботливой шлюхи-сестры. Я уже видел, как сползают ошметки его мозгов по стене, как ломаются детские кости, как вопят родители и падает в обморок сестра, как с моих рук капает свежая теплая кровь младенца, а тяжелые капли разбиваются о пол детской комнаты, которая совсем недавно принадлежала мне. Родители, изнывая от отеческой любви, собрали (сбросили) все мои вещи в две коробки и оставили на чердаке. Теперь мне некуда было приткнуться, и я уже третий гребаный день ходил по дому, не зная, куда деть себя. Ночевал я в гостиной, на узком жестком диване, и не видел смысла требовать вернуть обратно свою комнату и вещи, понимая, что, скорей всего, в конце недели я просто соберу самое нужное из своих коробок, и уйду отсюда - навсегда.

Я метнул последний ненавидящий взгляд на детский манеж и вышел из комнаты, чувствуя, как подрагивают руки. Родители не будут жалеть о моем решении - Джим, эта мерзкая мартышка, вполне заменит им меня, такого неправильного и испорченного собственными ошибками.

Я выбежал на задний двор, достал трясущимися, словно после шоковой терапии, руками пачку сигарет и зажигалку, глубоко затянулся... Дым обжег губы и язык, но я продолжал стоять, затаив в легких никотин.

Я так скучал. Скучал по Джерарду, и обманывал самого себя, медленно умирая бессонными ночами. Я хотел ему позвонить, но его телефон был отключен. Номеров Берта или Майка у меня не было, но я назойливо набирал заветные цифры каждые несколько часов. Мелодичный голос оператора не на шутку меня злил, и я опасался за сохранность своего телефона, который уже подозрительно скрипел в моих руках. Я скучал по своему парню - почти сходя с ума от безысходности. Конечно, я мог сорваться из дома и направиться в колледж, но тогда вопросов точно не избежать - побег в Нью-Джерси мы запланировали на середину июня, и портить план своей вспыльчивостью я совсем не хотел.

Между нами были сотни километров, а мне до судорог не хватало его рук - бледных, с выступающими венами, постоянно холодных, но рядом был только мерзкий ребенок, жизнь которого сейчас висела на волоске, безмозглая сестра и упрямые, словно бараны, родители. Я выдохнул дым, когда глаза начали слезиться. Руки дрожали, но не так сильно. Я сел на крыльцо и сделал очередную затяжку.

Он нужен мне. Прямо сейчас. Я вынул мобильник, набрал почти автоматически цифры и прижал к щеке.

Гудок? Неужели он удосужился включить телефон?

Второй. Ммм, почему у меня дрожат колени, как у девственницы на первом свидании?

Третий. Сердце сжалось в дурном предчувствии.

- Алло? - раздался женский мягкий голос.

Я поперхнулся. Это был не Джи. Он же не мог за три дня найти не замену?! Вряд ли он доверит свой мобильник кому-то чужому...

- Простите, кажется, я ошибся номером, - пробормотал я. Хах, а уже обрадовался, что Джи мне ответит!

- Бывает, - хохотнула девушка. - Милый, представляешь, кто-то ошибся номе... - И оборвала вызов.

Я медленно отнял телефон от щеки и уставился на потухший экран. Затем вздохнул и открыл список последних вызовов...

Сердце... Оно пропустило четыре удара - не меньше. Потому что самый первый вызов был помечен именем Джерарда.

Почему так сильно дрожат руки? Нет, конечно, мне было глубоко наплевать. Плевать больно и кровью.

Где-то наверху, из дома, раздался детский писк. Я метнул разъяренный взгляд на окно своей комнаты, телефон хрустнул в моей руке, и я, настежь распахнув дверь, направился мимо суетящейся у плиты матери к источнику шума, перешагивая через ступеньку.

Кому-то сегодня будет больно.

Тонкая кисть Лин покоилась в моих уродливых бледных пальцах. Я сжал ее чуть настойчивей и потянул вниз, заставляя девушку занервничать. Она поерзала на моих коленях, прижимаясь горячей спиной к моей груди, и с ее полных губ сорвался чувственный стон. По гибкому телу пробежала подозрительная волна дрожи, и она прижалась крепче ко мне, задевая меня своим острым локтем и облизывая губы. Я чувствовал запах ее клубничной жвачки и невольно вдыхал его, наслаждаясь мгновением. Рука Линдси сопротивлялась моему давлению. Я улыбнулся под нос и, склонившись над ее тонкой шеей, выдохнул сквозь зубы, отпуская еще одну волну, пробежавшую по ее телу слабой судорогой. Линдси охнула и позволила своей руке опуститься.

- Это не так страшно, верно? – пробормотал я ей на ухо.

Острый кончик карандаша прикоснулся к бумаге и, слегка дрогнув в наших пальцах, сделал первый штрих. Грифель все уверенней скользил по листу, и Лин постепенно расслаблялась, позволяя мне водить ее рукой, вырисовывая все новые линии. Она улыбнулась.

- Это потому что ты рисуешь, а не я, - улыбнулась она. Я криво ухмыльнулся в ответ и разжал ладонь. Карандаш царапнул бумагу, Лин тихо пискнула, но быстро собралась и продолжила линию, оставив позади, за своей рукой, только крошечный, но глубокий крючок, как напоминание о моем маленьком предательстве. Людям свойственно спотыкаться после предательства, а затем  приходить в себя, подниматься и двигаться дальше.

Я уткнулся носом в ее волосы, пока девушка, громко сопя, продолжала выводить все новые и новые линии. Она такая теплая… и чертовски хрупкая. Меня приворожила с самого начала эта необъяснимая хрупкая женственность, скрывающаяся в каждом ее движении. Даже сейчас, когда она сидела рядом со мной, в полной безопасности, мне казалось, что ее тонкая кожа пойдет мелкими трещинами, и она рассыплется в пыль.

Внезапно карандаш отлетел в сторону, Линдси поднялась на ноги, отошла в сторону и неловко улыбнулась.

- В чем дело? – недоуменно спросил я. Без нее стало внезапно холодно… Черт… 

- Не так близко… - пробормотала она. Я виновато опустил голову.

Линдси вздохнула.

- Прости, просто…

- Все нормально, - опередил я ее.

Разлуку с Фрэнком я переживал очень близко к сердцу. Наверное, даже слишком близко. Мне не хватало его. Не хватало его запахов и звуков, его исступленных истерик, его слов, его голоса. Даже сейчас мне кажется, что он дышит совсем рядом, когда между нами шесть часов и двадцать пять минут. Мне ежесекундно не хватало его пламени – обжигающего и дающего силы, чтобы жить. Поэтому я цеплялся за Лин, как умирающий цепляется за антибиотики. Она была лишь заменой, красивой, но ненастоящей заменой. Это все равно, если огонь заменить горячей водой - вроде, обжигает, но не то. Но, тем не менее, я продолжал ее преследовать, иногда забываясь и позволяя себе переходить границу дозволенного. Как сейчас.

Майки отнесся к Лин весьма однозначно: он твердо дал мне понять, что это только мое дело, и лезть он не будет, но если Фрэнку не понравятся мои попытки его заменить, то Майки будет последним, кто будет меня оправдывать. А Берт лишь пожал плечами: делай, что хочешь, если это не касается Майка. Что ж, хотя бы за брата теперь я спокоен, МакКрэкен не даст его в обиду.

- Может, прогуляемся? – предложила Лин. Я равнодушно дернул плечом, но встал и набросил на плечи куртку. Освежиться не помешает.

Мы вышли из здания и направились в сторону парка – небольшого клочка территории, не захламленного мусором. Уже начинало темнеть. Мы шли молча, я сжимал ее теплую ладонь в своей руке. Этот жест был мне физически необходим, с ним я чувствовал, что не один, что мое собственное сердце до сих пор бьется внутри меня. Но я не мог обмануть себя до конца, по-прежнему понимая, что Фрэнк, мой милый Фрэнк так далеко от меня, и я не могу прижаться к нему или получить подзатыльник. Он был чертовски нужен мне даже сейчас, когда рядом со мной шла Лин, источая сладкий запах духов и едва уловимое тепло.

Ты знаешь… все имеет свойство заканчиваться и терять свой смысл. Последние крошки растворимого кофе, последние капли воды в кране, последняя искра зажигалки, слабеющий с каждой секундой аромат, последние лучи солнца – всего этого не вернуть, никогда. Человеческие чувства - слишком ненадежные и непостоянные, чтобы быть искренними. Сегодня они есть, завтра их нет. Но я знал, продолжая шагать по мерзлой земле, что то, что я чувствую к нему, не закончится. Никогда. Даже если я перестану дышать, если сердце перестанет биться, я верю в жизнь после смерти, я вернусь к нему, я буду оберегать его, и пусть он не будет чувствовать моего присутствия в воздухе, я все равно буду рядом с ним.

- Этот… Фрэнк… - начала Лин, нахмурив высокий красивый лоб, - он дорог тебе, верно?

- Да, - ответил я, едва шевельнув губами.

Представление Лин о наших отношениях было весьма расплывчатым. Я лишь сказал ей, что я готов отдать за него все, что угодно, и она послушно кивнула, мгновенно поняв ситуацию, за что я ей был бесконечно благодарен. Она не пыталась занять его место и часто позволяла мне переходить границы, но отталкивала меня мягко, но уверенно. Невероятный человек – один из немногих, кого я бы вынес из горящего дома. После Фрэнка и Майки, конечно.

- Расскажешь мне о нем? – протянула она неуверенно, понимая, что эта тема для меня слишком болезненна.

Что ей рассказать о нем? Рассказать, как мне нравится, когда он оставляет на моем теле синяки и кровоподтеки? Или рассказать, как мне нравится щекотать его кожу лезвием ножа? Может быть, попытаться объяснить, что любовь к Фрэнку опьянила каждую клетку моего тела? Или описать, как горят наши глаза, когда мы встречаемся взглядами? Наши отношения до сих пор висят на острие ножа – немного шевельнись, только попробуй, и все оборвется, рухнет вниз, увлекая нас с ним за собой. Мы полетим в бездну – но уже не вместе. Ей не понять эту тонкость отношений, не понять, почему нам нельзя ошибаться в этой игре, которая давно уже перестала быть честной. Ей не понять.

- Нет. Прости.

Линдси кивнула, давая понять, что все в порядке.

- Любишь снег? – спросила она прежде, чем я успел облегченно вздохнуть.

- Ненавижу, - отозвался я, поежившись.

- Почему? – удивилась девушка. – Это же так… красиво.

- И… как ты выжил? – спросила Лин дрогнувшим голосом, глядя на меня широко распахнувшимися глазами.

- Я разозлился, - пожал плечами я. – Я понял, как сильно ненавижу их. Ненавижу всей душой их всех и каждого лично. Я понял, что не должен сдаваться, что мне нужно жить дальше. Потому что они не заслужили такой щедрости. Я едва не умер, это я признаю, я был к этому очень близок. Но я выжил. – Я улыбнулся, обнажив зубы. – И отомстил.

Лин нахмурилась и остановилась, спрятав замерзший носик за высоким воротником пальто.

- А ты не думал, что…

- Эй, голубки!

Мы обернулись. Мой взгляд упал на парней с третьего курса –  тех самых, которых не принимают ни в какие тусовки. Слишком тупые, чтобы быть ботаниками, слишком мерзкие, чтобы быть элитой, слишком наглые, чтобы быть серой массой. Слишком жестокие, чтобы быть людьми. Животные? Может быть. А знаете, чем отличался от них Фрэнк? Он не был животным, никогда. Он был зверем – одиноким, гордым, сильным. Он не унижался, как эти подонки, он был выше этого стада, он был выше серой массы, он был выше гребаной элиты. И я рад, что смог стать близким для него, что он пустил меня в свой мир, лишенный отопления…

Насмешливые улыбки, нетрезвые взгляды – лица не были обезображены интеллектом. Но, тем не менее, они были достаточно умны и сильны, чтобы причинить вред.

- А куда делся твой педик? – прокудахтал самый низкорослый. Компания зашлась в хохоте.

Моя рука самопроизвольно скользнула в карман, нащупывая лезвие. Лин перехватила мой локоть.

- Идем отсюда, - прошептала она. Я взглянул на ее бледное лицо, и позволил увести себя прочь, до крови сжимая в кармане нож, под пьяный хохот и улюлюканье.

Мне нужен Фрэнк, тоскливо думал я, пока Лин волочила меня по коридорам. Мне нужен он. Очень сильно нужен.

Я позволил девушке приволочь меня в спальню и пообещал ей, что не пойду разбираться с этими засранцами. Уже закрыв за ней дверь и упав на кровать, я понял, как в ней одиноко. И как сильно я хочу спать. 

Уже теряя ход мыслей, внезапно я решил одну важную вещь. Я сбегу к нему этой ночью, под самое утро, пока все будут спать. Нужно будет лишь зайти к Берту, взять у него немного денег и забрать личное дело Фрэнка, чтобы найти его домашний адрес.

И я заснул, предвкушая встречу. Я даже не знал, что совсем скоро случится трагедия, которая перечеркнет мои планы.