Моей трехдневной головной боли посвящается.

Твоя душа, хоть и держалась за гитарные струны,
все же соскользнула в Ад.

                                 Надпись на одном из надгробий

Часть 1. Невидящие да прозреют.

До рассвета оставалось не больше нескольких часов, когда в саду, окружавшем дом семейства Уэев, перестали стрекотать цикады. В наступившем молчании можно было услышать спугнувшие их шаги, сопровождающиеся шорохом приминаемой травы. Утром садовник мистера Уэя, мистер Голден, усердно работая граблями, будет ворчать, поминая черта, незнакомца в саду и отросшую за лето траву, но время этого еще не настало, было тихо, и человек, одетый в темное, осторожно пробирался по саду.
Задний двор особняка освещал одинокий фонарь, подвешенный на ржавый крюк. Когда незнакомец вышел в его тусклый свет, стало видно, что это – женщина, согбенная худая женщина, шедшая издалека. Одета она была в лохмотья, а на спине волокла серую котомку.
Ступая мелкими шажками, женщина дошла до стены особняка, где было подвальное окно, представлявшее собою небольшое отверстие, заставленное осколками большого стекла. Оно было очень пыльным, но это не помешало незнакомке заглянуть внутрь, для чего ей пришлось ухватиться пальцами за выступы в стене и приподняться на носках.
Затаив дыхание, женщина вглядывалась в пыльное стекло; иногда она спешно заправляла под платок выбившуюся прядь темных волос с проседью, будто бы это могло помочь ей лучше видеть. Котомка, казалось, тянула ее назад; но она цепко держалась пальцами за кирпичи, которые крошились под ее побелевшими от напряжения руками. Весь мир будто замер. В наступившей абсолютной тишине глаза женщины наконец обрели возможность видеть происходящее в подвале особняка. Мистер Уэй, стоящий на коленях, что-то с чувством говорил (или рассказывал?) невидимому собеседнику. Он воздевал руки к небу – и тут же падал ниц, его губы двигались все быстрее. По всей видимости, его монолог оставался без ответа; мистер Уэй был будто в отчаянии.
Незнакомка изо всех сил прищурила глаза, пытаясь рассмотреть того, к кому были обращены столь жаркие клятвы, но зрение подводило ее. Все, что она могла видеть, это коленопреклоненного мистера Уэя, который в страстном поклоне припадал к каменным плитам пола. Вот он приложил обе руки к груди, к сердцу, смиренно наклонил голову; вот с силой стал молиться незримому существу. Женщина у окна всматривалась все напряженнее, казалось, она медленно врастала в стену, за которую так жадно цеплялась.
Что-то свистнуло, ухнуло позади нее; «люблю тебя!» - пронеслось над садом. Пронеслось – и замерло вдали, над плакучими ивами у пруда.

От неожиданности женщина чуть не упала в траву; с небывалой легкостью она отпрянула назад.
- Совсем с ума сошел, - пробормотала она, поправляя сползший на плечи платок, - любовницу приволок, прямо в дом притащил.
Пробормотав несколько ругательств, она побрела прочь, рассуждая про бедных жен и их мужей-обманщиков. Тишину будто выключили, снова затрещали цикады, еще больше убеждая незнакомку в истинности своих предположений. Много лет назад ее бросил муж, – и что теперь могло показаться ей более романтичным и очевидным, как не признания в любви под стрекот летней ночи?..

Было около 10 часов утра, когда бывший возлюбленный странницы-незнакомки, которая с вожделением смотрела в окно особняка мистера Уэя, потребовал завтрак прямо в номер отеля. Неспешно потягивая через трубочку апельсиновый сок, он бегло просматривал утренние газеты. Его внимание привлек некролог на одной из последних страниц; он, читавший до этого по диагонали, остановился и внимательно прочитал каждую строчку. Умерла молодая дочь местного предпринимателя. «Увяла роза во цвете лет», - прошептал мужчина с таким видом, будто очень хотел на что-то решиться, но никак не мог.
- Рано еще. Рано, - уверенно и вслух сказал он, вставая и почесывая свою мощную грудь. Но самовнушение не удавалось; мужчина закурил и отвернулся к окну.

- Джерард, наконец-то! – Фрэнк вскочил, приветствуя друга. – Опаздываешь!
- Да-да, - рассеянно отвечал Уэй, пожимая руки всем собравшимся. Их было четверо; почти ливерпульская четверка только вот стиль их музыки отличался разительно, энергии в них было куда больше.
- Джер, у нас проблема, - прямо сказал Рэй, накидывая на плечо ремень от гитары; он старался выглядеть спокойно. До прихода Джерарда они с Майки и Фрэнком решили, что Уэя-старшего волновать нельзя
- Судя по Интернет-опросам, рейтинг у нас почти на нуле. Нас, кажется, забывают, - после каждого слова Торо делал паузу, чтобы оценить произведенный эффект. Но Джерарда это как будто не волновало.
- мы думаем, что все можно исправить совместным концертом с нашими друзьями из Германии, - поспешно сказал Фрэнк, зачем–то опустив взгляд в пол.
- Да-да, - рассеянно кивнул Джерард; он успел подойти к микрофону и бесцельно поглаживал стойку.
- Позвонишь? – без всякой надежды спросил Рэй. – Мы решили, что концерт будет благотворительный, потому обойдемся без продюсера, его мы потом отблагодарим.
- Вечером, - махнул рукой Уэй-старший; он не видел, как ребята за его спиной переглянулись; «я позвоню» - одними губами произнес Айеро. Остальные кивнули, молчаливо соглашаясь.
О том, что с Джерардом что-то не так, говорили уже давно. Он почти не выходил из дома; пару раз Линдси в истерике звонила Майксу.
- Джерард у тебя?
- Нет, не заходил.
Младший Уэй не врал – в последнее время брат практически не бывал у него.
Он отказывался посещать вечеринки и регулярные, можно сказать, традиционные посиделки группой в маленьких кафешках, куда его зазывали Рэй и Фрэнк.
«Может, он заболел?» - риторически вопрошал Торо. «Риторически» - потому что ответом ему всегда было лишь молчание, сопровождаемое пожиманием плеч.
Временами Рэй осмеливался поднять тему такого неожиданного отречения Джерарда; это случалось в студии, где все были убеждены, что их никто не услышит. Айеро и Уэй-младший строили догадки, почему такое могло произойти. «Джерарда будто загнали в угол, он все время думает о чем-то», - заявлял Майки. «Если бы я знал, о чем… Я бы сказал ему, что мы вместе, а остальное – чепуха. Мы все решили бы, я уверен», - высказывал общую мысль Айеро, и все согласно кивали. Но предмет исканий отстраненной, казалось, от всего мирского, мысли Джерарда, так и не был найден.
- Может, это из-за сумасшедших фанатов? – предположил как-то Майки.
- Если бы ему угрожали, он сказал бы об этом, я уверен, - Фрэнк огляделся, - тем более, на всех недавних концертах он был вполне счастлив. Даже когда ему подарили противность.
«Противностью» Фрэнк называл огромного пушистого паука, которого вручила Джерарду его поклонница на одном из последних выступлений.
- Линдси рассказывала, что паук убежал на второй или на третий день, потому что кто-то забыл закрыть пустой аквариум, в котором он жил, - заявил Майкс. – сначала я думал, что его укусило это чудовище. Но это невероятно.
- Джерард – Спайдермэн! – воскликнул Айеро, что вызвало общий приступ смеха.
Обычно подобные разговоры ничем не оканчивались; все очень переживали за Джерарда, но, в конце концов, существовали и другие проблемы помимо его неясного состояния, поэтому разговор медленно переходил на другую тему, затухая и, в итоге, обрываясь.
- Может, просто порепетируем и пойдем по домам? – не выдержал наступившего молчания Джерард, обводя всех яростным взглядом.
Фрэнк горестно вздохнул и подкрутил гитарные колки; он предчувствовал, что эта репетиция ничем не будет отличаться от предыдущих. Айеро был прав – Джерард будто отсутствовал, от этого все выходило вяло и растянуто.

                                        Вы подумайте… подумайте! Сколько людей могло бы жить, жить с нами сейчас, если бы пауки плели паутину из нитей, а не из колючей проволоки?!

                                                                        Бред шизофреника, зафиксированный в истории болезни

Бархатное послевкусие дня мягко накрыло город; часы на городской площади пробили семь так тихо, будто стеснялись каждого своего удара. Деро Гои как раз ехал домой с

вынужденной прогулки по магазинам; его последние кроссовки приказали долго жить, а пробежки по утрам уже стали необходимостью. Все это вынудило Гои раскрыть кошелек пошире. Теперь, когда все траты были уже позади, Деро испытывал ни с чем не сравнимое облегчение. Он ехал в своей машине, держа руль только большими пальцами, и задумчиво рассматривал стены домов. Казалось, что эти каменные исполины норовят сомкнуть в

 объятиях свои обцелованные многими ветрами крыши. Пару раз Деро представлял, как сжимают они машину, а затем и его самого, являя этим самую дикую и вечную страсть на свете, и сердце Гои сжималось от сладких адреналиновых мук.
Ехать до дома оставалось совсем немного; только светофор и переулок отделяли его от желанного уюта, когда вдруг зазвонил телефон, надежно запрятанный в карман джинсов. Вибрация заставила Деро вздрогнуть, он поспешно выключил музыку и достал мобильник. Предложение Айеро о совместном концерте он принял очень быстро, даже не дослушав всех аргументов. Впоследствии он так и не вспомнит мотивов такого решения; захотелось – и тут уж ничего не поделаешь. Все остальные члены группы Oomph были оповещены сразу же: Деро предпочитал уведомления через Интернет.
Как только Гои оказался дома, апатия полностью захлестнула его, заставив лечь на диван прямо в одежде. Исцарапанную спину неприятно жгла близость шерстяного диванного ворса; исцарапанная спина была памятью жаркой вечеринки в прошлую среду – спину Гои исполосовал ножом темпераментный паренек, с которым тот предавался пьяной страсти прямо на лестнице, ведущей к квартире Деро. Гои не был гомосексуалистом, но в пьяном угаре его часто тянуло на подобного рода подвиги.

В десяти часах пути от дома Гои раздался телефонный звонок. Тиль Линдеманн был вынужден оторваться от просмотра материала, подготовленного для нового клипа и снять трубку. Предложение о совместном концерте заинтересовало его; через пять минут разговора он уже был согласен на все условия. «Ради такого пустяка могли бы и не отвлекать, ребят. Эх, молодо-зелено…» - вздохнул он, завершая беседу и щелкая пультом. На экране вновь замелькали черно-белые кадры. Тилю давно нравился черно-белый минимализм; на его взгляд, отсутствие цвета делало более ощутимыми эмоции зрителя.
- Что-то выбрали? – за спиной Линдеманна открылась дверь. На пороге стояла загорелая молодая девушка с волосами цвета шоколада; на вид ей было от силы лет 25. Не удовлетворенная кивком Тиля, прелестница прошла вглубь комнаты, к его кожаному черному креслу. На столике лежали утренние газеты; одна из заметок была обведена карандашом. Девушку звали Гретхен, она манерно называла Линдеманна «папА» и требовала кофе в постель. Тиль никогда не смог бы точно сказать, почему он позволяет ей все это; словно приворожила, словно околдовала его глубина глаз ее, увенчанных длинными черными ресницами. Как безумный, проводил он по ним кончиком языка почти каждую ночь, с удовольствием ощущая, как расходятся на его спине царапины от ее длинных, ухоженных ногтей. О, он бы все отдал, чтобы ее руки взметнулись, ударили в воздух в последний раз и опустились, дав возможность чувствовать царапины и солоноватый вкус ресниц ровно столько, сколько он хочет, пока не насытится страшный зверь, сидящий внутри него и жадно глодающий его мозг; но удовольствие было нерастяжимо, оно длилось не более двух минут. Две минуты безграничного счастья.

Когда ночь мягкой лапой наступила на город, бывший возлюбленный той самой странницы, что так жадно засматривалась в подвальное окно особняка мистера Уэя, уже был в пути. Вся фигура его была закутана в черное, неприметное одеяние; на плече он нес лопату, блестевшую отточенным краем в свете фонарей. Он решился.
Осторожно мужчина открыл печально скрипнувшую калится кладбища; надгробия казались в лунном свете синеватыми; он шел быстро, его рука сжимала в кармане газетную вырезку, мяла ее, скручивала в жгут. Ночной посетитель последнего пристанища душ и без нее знал, куда идти. В вечерней газете был кратки очерк о похоронах; прелестную Гретхен уложили в гроб, как в мягкую постель , и она, наконец, обрела свое место тут, на одной из аллей, номер которой мужчина повторял пересохшими от волнения губами.
Вот и он… мягкий холмик земли со старательно уложенным на него дерном; скромное каменное надгробие, на котором готическим шрифтом высечено: «Гретхен ***, наш ангел».
- Наш ангел, - тихо прочитал мужчина. – Мой ангел, - сказал он чуть громче, и его хмурое лицо просветлело.
С минуту он стоял неподвижно, рассматривая нехитрое могильное убранство; затем закрыл глаза, медленно, с наслаждением подставляя лицо лунным лучам и замер. Размышлял ли он о скоротечности жизни, или, может, представлял карающую длань смерти над собой, этого не знает никто, но, когда мужчина открыл глаза, его лицо на мгновение выразило невыносимую муку. Словно стремясь избавиться от страданий, принялся он за работу, как исступленный; сильные руки его, сжимавшие лопату, в лунном свете казались белыми, как будто е живой человек нарушал покой юной девы на окраинном кладбище, а статуя, высеченная из мрамора.
Наконец, показался сам гроб, сделанный из светлого дерева. Рыча, как животное, мужчина вытащил его на поверхность. Человек ли он был? Или луна наделила простого смертного нечеловеческой силой? Как бы то ни было, мускулы его напрягались  и перекатывались под кожей, как стальные шары.
- Мой ангел, - еще раз произнес он, прежде чем сдернуть с гроба крышку. Его лицо озаряла радость, как если бы был он женихом, снимающим с невесты фату, когда мужчина осторожно поднимал саван, обнажая восковое лицо Гретхен, ее руки, сложенные на груди и белоснежное платье, украшенное мелкими цветами. Скуля, бросился он на покойницу, обнимая бездыханное ее тело; мужчина плакал навзрыд, уткнувшись в одеяние умершей. Он не чувствовал запаха тлена, витавшего над еще целостным телом. Через некоторое время мужчина успокоился и сел рядом с потревоженной могилой. Будто неведомые силы заново наполняли его.
- Об этом я писал песню… - подумалось ему; мужчина засмеялся; его вдруг озарила мысль, что напиши он эту песню сейчас, она была бы гораздо лучше, правдивее, живее.
Источник его вдохновения, Гретхен. лежал совсем рядом с ним.
- Прости меня – искренне произнес мужчина, наклоняясь; тем самым он приблизился к ее лицу с ввалившимися щеками. Сейчас, в сумерках, она казалась ему красивее и лучше всех девиц, которых знал он в своей жизни. Неловко вытянув губы, мужчина поцеловал покойницу в губы; его пальцы, двигаясь, словно сами по себе, осторожно убрали прядь волос с ее лба. Нежно он заправил выбившийся локон за ее холодное, словно кукольное, ушко; тень от его руки упала на пушистые ресницы умершей.
Искушение было слишком велико. Улегшись грудью на плечо на плечо бездыханной девушки, мужчина провел кончиком языка по глазам покойниц, ощущая ледяную колкость ее ресниц. Никто не останавливал его и не мешал. Мужчина наслаждался каждой секундой. Ум окончательно покинул его; как в припадке сумасшествия, он целовал губы девушки, ее глаза, щеки, отточенный подбородок, шею, плечи… Жадно сжимал он пальцами ткань ее платья; ткань не выдерживала и с треском рвалась под его натиском. Но мужчина не замечал этого, лаская и нежа Гретхен, которая сейчас была ему дороже, чем кто-либо из живых. Подсунув руки под спину трупа, мужчина приподнял девушку. Голова ее бессильно ударилась об его плечо; руки безжизненно повисли вдоль туловища.
«Мой ангел» - нежно шепнул ей на ушко мужчина; он расстегивал ее платье. Грудь Гретхен была так же холодна, в последние дни ее пожирало огнем воспаление легких, которое быстро привело ее сюда. По настоянию родителей, ее тело было нетронуто скальпелем патологоанатома. Мужчина ласково сжал лопатки девушки, прижимая ее обнаженную грудь к своей. Одежда мешала ему; он быстро сдернул ее и прижался с новой силой к холодной коже. Он жадно вдыхал запах истощенного болезнью тела, вымытого перед смертью. Все его мужское естество стремилось к усопшей; мужчина тихо скулил, уткнувшись носом в худенькое девичье плечо.
Руки мужчины скользили по холодной спине Гретхен; чем ниже спускались они, тем сильнее становился ветер. Его порывы холодили тело мужчины. Он обнимал свою бездыханную жертву так, будто хотел ее защитить. Ему думалось, что он сможет согреть ее ледяную кожу; но главное желание было – чтобы она оставалась так же молчалива и неподвижна. Увы, мертвым и так не дано говорить; надежды мужчины оправдывались.
Где-то вдалеке ударили колокола. «По моей пропащей душе», - подумал мужчина, пугливо озираясь. Ночь заканчивалась, дробилась на куски и растворялась в молочно-белом небе. Ему пора было уходить. Бережно он уложил Гретхен обратно в гроб. «Спи, мой ангел», - на прощание сказал он ей, прежде чем закрыть крышку гроба. Его возлюбленная, казалось, улыбалась ему, даже через саван просвечивал этот оскал мертвеца. Торопясь, мужчина сбросил гроб на прежнее место, в могилу, и наспех закидал землей.
К выходу с кладбища он шел, не оглядываясь.