«Мы все – мы хотели, чтобы мир был нашим, и только нашим. А я всегда хотел, чтобы его просто не было. Как нет меня». Он говорил так, держа меня за плечо.

Майки, 20 лет. Узнающий.

До отлета  - минута.

Мои пальцы намертво вцепились в подлокотники.

Исполинский механизм работает на всю мощь, сотрясая корпус самолета.

До прибытия – часы, часы, часы.

Я закрываю глаза, сосредотачиваясь на статье.

Шепчу, стараясь совладать с трясущимися губами – еще одно загадочное граффити в Вене.

Гул двигателя перерастает в вой, яростный и злобный.

Я не чувствую ног, и говорю самому себе – успокойся.

В Вене на одном из домов распласталось некое граффити.

Оно до боли похоже на «творение Дефанса». Так его теперь называют СМИ и сами люди.

Вокруг этого дома собрались толпы людей.

День, ночь и день они не расходятся, а стоят, сами не зная почему.

Льет дождь, одежда намокает, волосы липнут к лицу.

Люди плачут, тихо шепчут что-то, поднимают руки к небу.

Серое, непроглядное небо, оно словно может помочь им.

Массовый гипноз – так это назвали в газетах.

До отлета – полминуты.

Лоб покрывается потом, и я только крепче жмурюсь.

Мое тело растет, заполняя собой весь салон.

Голова – в хвосте, ноги упираются в пилотскую кабину.

Железная гадина давит на меня, сжимает мое тело.

Я задыхаюсь, пытаясь оттолкнуть ее от себя, я плачу, поднимая руки к металлическому потолку самолета.

Блестящий, с кнопками и лампочками – будто он чем-то может мне помочь.

Железная махина выползает на взлетную полосу, тоже мокрую от дождя.

До отлета – секунды.

Гул заполняет уши, заливает их, словно свинцом, и я уже не могу плакать.

Каждое движение самолета – мое движение тоже.

Я чувствую его, как чувствуют свою руку или ногу.

Спина вжимается в кресло, и все вокруг – смазанное и дребезжащее.

Нет.

Нет.

Эй!

Тихий голос рядом отчетливо произносит – самолет, это всего лишь устройство, имитирующее головокружение, правда?

Он берет меня за руку, и весь страх словно всасывается в пальцы этого человека.

Мои дурные эмоции – их больше нет.

Он просит – не открывай глаза.

Эй, хватит, Джерард.

Я же понял, что это ты.

Я же знаю, знаю.

Надломленный голос снова звучит над самым моим ухом – ты не боишься больше. А я снова исчезаю.

Самолет зависает в воздухе.

Мы взлетаем над облаками, и уверенное и спокойное солнце греет мои руки.

Запах кофе обволакивает меня – я ощущаю лишь уютное умиротворение.

Газетчики называли это «спасением во имя смерти», пыхтя над заумными и пафосными заголовками.

Моя статья целиком и полностью написана.

Вот я – касаюсь пальцем виска и шепчу – она вся здесь.

Глаза широко открыты, на соседнем пустом сиденье – колпачок от маркера.

Эй, зачем ты подсказал мне?

Все, хватит, я знаю, о чем буду писать на этот раз.

Джи…

Если привыкаешь верить глазам, в один момент тебе придется закрыть их навсегда.

Фрэнки, 19 лет. Райтер.

Сколько я помню эту комнату, они были всегда.

Так же, как дверь или окно.

Они словно появились сами.

Краска капает с моих ладоней, втекая в узкое отверстие раковины.

Цвет у нее – ярко синий.

Ее цвет – красный.

Не как кровь,  а как кетчуп, пролитый на футболку.

Теперь – зеленый.

Почти в каждой банке теперь – засохший ком, покрытый трещинами.

Я набираю в ладони воду погорячее и он всплывает.

Лампочка мигает, я промахиваюсь, выплескивая воду на джинсы.

Впрочем, так случается постоянно.

Сколько я помню их глаза, они всегда в движении.

Их рты – они шепчут, они вопят и извиваются.

Я протягиваю руку, упираясь в стену, и глажу их лица.

За мной – готовые к использованию, склизкие и холодные комки краски.

Такие, в баночках.

Под моими пальцами – твои мягкие щеки.

Твои прикрытые веки.

Ты дышишь мне в ладонь, проводя по ней влажным и горячим языком.

Целуешь ее, медленно и осторожно.

Я боюсь их.

На секунду, на один короткий миг, я – среди толпы.

Льет дождь, барабаня по карнизу; на много метров вокруг – ни одного человека с зонтом. Кто-то толкает меня в плечо, и я оборачиваюсь, встречая взгляд промокшей насквозь женщины.

Ее серое, страдальчески искривленное лицо – оно заставляет меня шипеть от злости.

Резким движением я отталкиваю ее.

Дождь заливается мне за шиворот.

Дождь бьет в самое темя.

Он смывает с меня запах сигарет, запах краски, запах отчаяния.

Его капли превращаются в нити, в натянутые до предела струны.

Сквозь них я почти ничего не вижу.

И не сразу понимаю, что происходит.

Послушай, они мне противны. Я не могу находиться рядом с ними.

Несмело, настороженно, по стене безликого дома ползет оно.

Его длинные, пульсирующие отростки нащупывают выступы и неровности.

Окна – они сторонятся этого непонятного существа.

Они словно визжат.

Первыми появляются волосы.

Извивающиеся,

Рвущиеся вверх,

Они агрессивны, алчны, неуемны.

Оно дергается, разрастаясь, обвивая прядями скользких волос карнизы и подоконники.

Дом сжимается, нервно и истерично вздрагивая.

Потому что оно  - почти на крыше, цепляется ногтями за ее край; оно, выцветшее, синее, тощее и покрытое кольцами, такими, как самый конец тяжелой грозовой тучи.

Оно – безликое, дрожащее и безрассудное.

Вязкие черные капли, сочащиеся из окон, попадают на асфальт, под ноги ему.

За пару секунд до недоуменного и отчаянного вскрика дом сдвигается.

Но не успевает.

Существо падает, взмахнув волосами, издав невероятно сильный и горький звук.

И…

Застревает, повисая на окнах, в некоторых местах пронзивших это тонкое и дрожащее тело насквозь.

Струи дождя омывают лица, полные тоски.

Безысходной и мутной, безликой и тупиковой.

Глаза, обращенные на дом, уже давно неподвижны.

Люди просто не могут уйти.

А одна пара глаз неотрывно, спокойно и слегка недоуменно смотрит на меня.

И с легким укором произносит – Вторжение…

Знаешь, однажды я сидел на улице, рисовал упавшего на спину человека, и существо, тянущее его вверх. Я не следил за линиями, не думал о цвете, а один человек –остановился и долго жал мне руки.

В его глазах стояли слезы, Фрэнки.

Руки, глаза, улыбки, линии, круги, пятна – я могу сделать с ними, что захочу.

А они, они другие.

Я, правда, боюсь их.

Под моими пальцами – их глаза, наполненные тоской.

Лица шепчут – прекрати…

Хватит, остановись.

Я запихиваю им в глотку комки липкой краски, а в ушах стоит смех Джерарда.

Стена похожа на оплывшую свечу.

Разных цветов, разных оттенков.

Я царапаю их ногтями, разбиваю кулаки в кровь.

Под скользящим светом луны искореженные лица выглядят  рельефными, непривычно живыми, непозволительно молчаливыми.

Из разодранных ртов сочится густая масса, стекая мне под ноги.

Как прощание с другом, как погасшие фонари в конце улицы.

Как мои колени, прижатые к груди.

Окно резко хлопает, распахиваясь настежь, холодный воздух свистит, гоняя по полу крышки от тюбиков.

Мои пальцы, холодные и непослушные, щупают голову.

И тут я вспоминаю, как волосы падали в раковину и на пол.

Отвратительные, мокрые и скользкие.

Вспоминаю, что моя голова покрыта тонкими царапинами от ножниц.

Запекшимися струпьями крови.

Что мои волосы – они шевелятся, черт подери.

И эта развороченная комната, и моя голова, ноющая тупой болью – как-то связаны с Веной, с площадями Парижа, с тесным кабинетом и фотографиями.

Я не шучу.

И, черт возьми.

Глаза одного из них, так не похожего на других – они видят меня насквозь.

Единственного лица, не запачканного краской.

Я отползаю в угол, и голос звучит так неуместно в этой холодной и голой комнате –эй, когда он нарисовал тебя.

У меня в ушах – смех Джерарда.

[Болезненно.

иллюстрация - http://s005.radikal.ru/i210/1001/8b/8113d2fb9344.jpg