Это длинный белый коридор. Ослепительно-яркого белого цвета. Инстинктивно я прикрываю глаза рукой, но это не помогает. Свет отражается от пола, ослепляя меня. Я прищуриваюсь и иду дальше по коридору.

Я не уверен, почему я иду. Всё, что я знаю, я должен. Хоть я и не знаю, куда и зачем иду, я просто знаю, что должен продолжать идти.

Так что я иду. В коридоре есть двери. Я заглядываю в некоторые из них, потому что просто не знаю, что ещё сделать.

В первой комнате маленькая девочка. У неё лысая голова, а глаза выглядят слишком большими. Широко распахнутые невинные глаза. Её плюшевый мишка выглядит немного потрёпанным. Она говорит мне, что умерла от лейкемии. Он показывает четыре пальца. "Вот сколько мне лет", – говорит она.

Женщина нянчит малышку в комнате с нежно-голубыми стенами. Я захожу сюда, потому что это успокаивает - быть в месте, где нет ослепительно-белого.

Женщина молодая и рыжеволосая. Она прижимает к груди ребёнка, и её движения кажутся мне успокаивающими. Я прислоняюсь к стене.

– Где мы? – шепчу я после короткой паузы.

Она не отводит взгляда от своей малышки, гладя её по огненным волосам.

– Сейчас мы в Другом Месте, – шепчет она.

А потом она рассказывает мне, как попала сюда. Она говорит, что день и ночь её муж издевался над ней. Она говорит, что ей просто надоело, что мир так ужасно с ней обходится. Она говорит, что утопила ребёнка в ванной, чтобы спасти его. Потом она говорит, что застрелилась. Она показывает мне дырку от пули в затылке. Потом указывает на рану в моём боку.

Она говорит, что счастлива сейчас, сидя здесь, в этой голубой комнате со своей девочкой.

В другой комнате старик курит сигару. Рассказывает, что при жизни он был богатым, а умер бедным. Умер в одиночестве в приюте для бездомных, потеряв своё имя. Рассказывает, что его жизнь была такой же одинокой, как в Другом Месте.

Больше я решаю не заглядывать ни в какие комнаты. Это Другое Место кажется мне гнетущим.

Под всем этим я понимаю, что, вероятно, мёртв. В конце концов, это Другое Место, и обычные коридоры не ослепляют людей.

Одна дверь открыта. На табличке, висящей на двери, написано моё имя. Эта комната выглядит более тёмной, тихой тенью, и даже почти привлекательной. Из-за того, что мне скучно, или потому, что я маленький любопытный ублюдок, я проскальзываю в эту комнату и закрываю за собой дверь.

О, моя Карма, здесь Джерард. Я медленно подхожу к нему, моя обувь скрипит, соприкасаясь с блестящим линолеумом. Он склонился над кроватью, где под простынями лежит печальная фигура. О Боже, насколько же он реальный. Его позвоночник проступает под его чёрной футболкой. Я прикасаюсь к нему, от чего через все мои конечности проходит дрожь. Он не оборачивается или даже, кажется, не чувствует этого. Я зарываюсь лицом в его волосы, пахнущие сущностью Джерарда.

Смотрите на меня, я плавлюсь на месте.

– Джи, – выдыхаю я, скользя губами по его скуле. Я знаю, что он не может чувствовать меня, но, чёрт возьми, я могу чувствовать его. Мне кажется, как будто с тех пор, как я последний раз к нему прикасался, прошло много лет.

Я подхожу к другой стороне кровати. Я думаю о том, что если Оуэн убил меня, а потом убил Джерарда? Что делать, если мы оба застряли в этом Другом Месте?

Его лицо утешает меня. Даже если он хмурится, а его глаза полны грусти. Даже если его ресницы склеены от высохших слёз. Даже если он выглядит старше девятнадцати. Я продолжаю возвращаться домой, глядя на его лицо.

– Улыбнись, Джи, – прошу я его, протягивая руку, чтобы коснуться его лица.

Но он только продолжает безучастно смотреть на фигуру, лежащую в постели. Я позволяю глазам опуститься, и встречаюсь с тем, кого боялся увидеть.

Зеркальное отражение. Моё лицо выглядит таким же белым, как накрахмаленные простыни, на которых я лежу. Мои щёки впалые, как гладкие внутренние стенки морской раковины, такие же мраморные. Моя грудь оголена, бинты, перевязывающие рану, занимают большую часть туловища. Рёбра протыкают мою кожу, как острые края холмов, возвышающихся над равниной.

Впервые за много лет я не вижу в себе толстозадого ребёнка, не чувствую смущения из-за того, что моё тело наполовину обнажено. Вместо этого, я нахожусь в шоке и мне стыдно. Я выгляжу истощённым и слабым, неестественно худым. Я похож на мальчика, который уморил себя голодом, чтобы оставаться незамеченным. Может быть, на мальчика, который с самого начала хотел внимания.

Я касаюсь лица своей копии, восковая бледность под моими пальцами. Такой холодный, такой ненастоящий.

Шёпот достигает моих ушей. Я поднимаю глаза и замечаю, что губы Джерарда движутся. Так медленно, практически почти без движения. Но он произносит слова, которые я так сильно хочу услышать.

Джерард наклоняется так, что его лоб прижимается к предплечью Фрэнка, лежащего в постели. Я чувствую покалывание в своём собственном теле через этот контакт. Он оставляет мягкий поцелуй на коже, затем ещё один. Как странно, что я могу чувствовать его губы, словно призрак на своей коже, даже если эти поцелуи предназначаются не совсем мне.

Это как мантра. Как будто повторение слов сделает нас сильнее. И они делают. Когда я слушаю их, внутри меня рождается надежда и, как огонь, распространяется по всей моей груди. У него есть столько надежды, гораздо больше, чем я мог представить. Он вселяет в меня это супер сильное чувство, будто ничто не сможет сломить нас. И я слушаю их, слушаю с таким трудом, и с каждой минутой я всё больше и больше верю в то, что это правда. Я хочу, чтобы это было правдой, ничем больше.

– Любовь может спасти нас, – шепчет он. – Любовь может спасти нас.

Пожалуйста, Бог, пусть это будет правдой. Я не знаю, где мы, чёрт возьми, или что произойдёт. Я даже не знаю, умер я или нет. Всё, что я знаю, что всё это высшая сила, которая где-то там смотрит на нас. Карма ли это, Будда, или даже Бог - мы под присмотром. И Джерард произносит короткую молитву, вне зависимости от того, знает он об этом или нет. Любовь может спасти нас. Если есть сила, которая на это способна, то это должна быть любовь. Это так просто.

– Любовь может спасти нас, Фрэнки. Я знаю, что может, нам просто нужно постараться. Мы постараемся немного сильнее. Любовь может спасти нас, клянусь. Тебе просто нужно очнуться.

Он сказал мне, что знает, что я не верю в него. Он сказал мне это вчера? Год назад? Целую жизнь назад? Кто знает. Может быть, это время ещё вообще не пришло. Но он сказал, что я не верю в него. Я верю в Джерарда сильнее, чем в любую высшую силу. Даже сильнее, чем в Карму. Я верю в Джерарда и я верю ему, когда он говорит, что любовь может спасти нас. 

Он говорит мне, что любовь может спасти нас, если я. Просто. Очнусь.

Так что я это и делаю.

Я как будто плыву. Я вижу свет над водой, и мне просто нужно к нему подплыть. Я выхожу из своего бессознательного состояния, пробиваясь через поверхность. А потом я снова дышу воздухом, и свет, к которому я плыл - бледное лицо Джерарда.

Я как будто открываю глаза в самый первый раз. Мои веки открываются, и я сосредотачиваюсь на Джерарде. На мгновение я задумываюсь, вдруг я всё ещё в Другом Месте, мёртвый, и он тоже может быть мёртв, а всё вокруг – ослепительно-белое. Но это выглядит как обычная больничная палата, наполненная звуковыми сигналами приборов и капельницы, сильным запахом лекарств. Стены светло-зелёного цвета, обои с цветами.

Я как будто под наркотиками. Хотя, конечно, так и есть. Они вкололи мне морфин, мне трудно держать глаза открытыми, и левая сторона тела словно исчезла. В моей голове беспорядок, мысли затуманены и путаются. Язык сухой и тяжёлый, будто прилипший к нёбу. Я невольно дёргаю своей рукой, на которой покоится его голова. Думаю, моё тело, наконец, возвращается к жизни. Джерард рывком поднимается вверх, его глаза выглядят дикими под тяжёлыми веками.

Я как будто возвращаюсь домой. Он не верит своим глазам. Я моргаю, пока он смотрит на меня. А потом его руки на моём лице, обнаруживающие все повреждения и линии. Его глаза не отрываются от моих собственных, погружаясь глубже, чем когда-либо раньше. И наконец, наконец, его губы на моих собственных, движущиеся так заботливо и мягко. Думаю, что тот, кто придумал эту идею - прижиматься своими губами к губам другого и чувствовать такое блаженство, был чистым гением. Он целует меня так мягко, его губы просто порхают на моих.

– Спасибо, спасибо тебе, – выдыхает Джерард на мою щёку, когда падает на колени у кровати, утыкаясь лицом мне в шею. Я не уверен, кого он благодарит, меня или какого-то бога, но это не имеет значения.

– О чём ты думал, когда так выпрыгнул передо мной? – спрашивает он. Действительно интересно. Потому что он был полностью готов принять этот удар на себя, а я просто решил сделать это за него.

Моя первые слова получаются вялыми от тех препаратов, которые они вводили в мои вены кто знает, как долго. Я сглатываю, и моё горло жжёт.

– Я, эм, не знал, что у него был нож, – признаюсь я. Не время для того, чтобы притворяться каким-нибудь благородным героем. Мы оба знаем, насколько глупо было выпрыгнуть перед этим карманным ножиком. Это как пытаться увернуться от пули.

– Пэнси, ты идиот, – говорит он, но с облегчением, потому что он не собирается на самом деле меня ругать. Вместо этого он оставляет несколько поцелуев на моей шее, пока мои пальцы вплетаются в его волосы.

Я смотрю на повязку, наложенную вокруг моего торса, и снова сгораю от стыда за жестокое обращение со своим телом. Я стараюсь выкинуть всё это из головы как можно быстрее, немного приподнимаясь. Я ожидаю увидеть пятна засохшей крови, как во времена Второй мировой, но всё, что я вижу – чистая белая повязка. С крошечным пятном крови.

– Им удалось хорошенько тебя залатать, да? – спрашивает он. Теперь, когда первоначальное беспокойство и благодарность прошли, Джерард улыбается. Его лицо светится.

– Я не умер, – бормочу я, почти что в неверии.

Его улыбка подрагивает.

– Нет. Но чёрт, Фрэнк, я не хочу, чтобы ты снова был так близок к этому.

И он рассказывает мне, что произошло. Как он понял, что я принял удар в живот. Как он позаботился об Оуэне (и здесь он был очень неопределённым). Как моя мать проснулась из-за всего этого шума. Как она пришла в комнату, пока Оуэн истерически смеялся, а Джерарда прижимал моё замершее окровавленное тело к груди. Как она вызвала полицию и скорую. Как Оуэн не переставал смеяться, даже когда на него надели наручники и затолкали в полицейскую машину.

Когда я узнаю эти недостающие части истории, в моём мозгу мелькают случайные проблески. Мигание синих и красных огней. Звук сирены. Рваные рыдания Джерарда. Крик моей матери. Истерика Оуэна. Но в основном, это просто тьма. Чёрная дыра, на месте которой должны быть воспоминания, кроме того, как я умираю.

Он рассказывает мне всё. Я хочу рассказать ему столько всего, каждое слово, пока моё горло не пересохнет, а язык не отвалится. Я хочу рассказать ему о Другом Месте и о вещах, которые я видел. Я хочу рассказать ему, что у нас всё ещё есть надежда. Но я так чертовски слаб, что не думаю, что способен на большее, чем просто кивать головой. И даже это для меня тяжело.

Кажется, Джерард понимает это, хоть я ничего ему и не говорю. Как будто он может читать мои мысли.

– Не разговаривай, ладно? – шепчет он, когда я пытаюсь. – Просто отдыхай.

Я делаю ещё один шаг вперёд. Шаг ближе к тому, что всё будет хорошо, и шаг дальше от этого кошмара, который пытался нас разрушить.

– Любовь может спасти нас, – шепчу я.

Она замирает, когда мои глаза снова закрываются. На его лице самое странное выражение, и я смотрю на него через ресницы. Он откидывается на спинку стула и просто смотрит на меня несколько долгих секунд. Затем протягивает руку, убирает волосы с моего лица и улыбается.

 Я верю тебе, – выдыхает он.

***

Они говорят мне, что выпишут до Рождества.

И на следующий день, в понедельник после обеда, они отправляют меня домой со строгими правилами.

Я пытаюсь сохранить серьёзное выражение лица, когда Джерард хмуро смотрит и показывает язык за спиной врача. Даже моя мама улыбается.

Джерард откатывает меня в инвалидном кресле на стоянку, а затем помогает забраться в серебряную мазду моей мамы. Он целует меня и шепчет, что зайдёт сегодня вечером, и мы проверим гибкость правила "никакого секса".

Я становлюсь тёмно-красного оттенка. Боже, я не хочу получить приступ перед мамой.

Мама и я молчим в машине. Есть столько всего, что мы должны сказать, и столько всего, что я никогда бы не хотел рассказывать. Думаю, что ни один из нас просто не знает, с чего начать.

– Мам –

– Милый –

В конечном итоге мы оба начинаем говорить в одно и то же время, затем останавливаемся и смущённо смеёмся. Наступает неловкое молчание, потому что ни один из нас не хочет снова начинать говорить, когда знает, что хочет сказать другой. Смех убивает мой бок и дыру в нём, которую любезно оставил псих Оуэн.

– Мам, мне очень жаль, – наконец говорю я, чтобы сломать лёд неловкого молчания.

Она выглядит такой удивлённой, как будто я случайно сказал: "Мам, я очень-очень сильно хочу трахнуться с Джерардом".

– Ты извиняешься? За что? – спрашивает она сомневающимся голосом.

– Эмм... за то, что получил удар ножом?

И она начинает плакать. Так сильно, что мне интересно, безопасно ли ей находиться за рулём, так что я прошу её остановиться. Она останавливается, яростно растирая когда-то идеально нанесённую тушь. Это странно, видеть мою обычно спокойную, собранную, всё контролируемую маму, отчаянно рыдающей за рулём. Она обхватывает его так сильно, что белеют костяшки пальцев, и начинает стучать по нему кулаком. Я вспоминаю тот первый день, когда Джерард поцеловал меня, а потом ушёл и оставил меня у реки. Как больно было видеть его, сражающегося с самим собой в машине. Так же больно, как видеть маму, разваливающуюся по кусочкам.

Моя первая мысль, – нужно протянуть руку и как-то утешить её. Но потом я понимаю, что если я был на её месте, то просто хотел, чтобы меня оставили в покое, пока я плачу, так что я даю ей выплакаться. Она плачет добрых пять или шесть минут, затем шмыгает носом минуту или около того. Потом, она, наконец, успокаивается, вытирая размазанный карандаш под глазами.

– О Боже, Фрэнки, я одна должна извиняться, – наконец выдавливает она, вытирая рукавом слёзы. – Я была худшей матерью, которую только можно представить.

– Нет, мам, ты –

– Пожалуйста, позволь мне сейчас договорить, хорошо? Иначе я никогда не смогу сказать то, что должна.

Я киваю и замолкаю.

– Милый, Джерард.... ну, он рассказал мне. Об Оуэне, о мистере Стоксе, о твоём... твоём расстройстве пищевого поведения. Он рассказал мне всё, пока мы ждали в больнице. – У неё есть порядочность, чтобы выглядеть немного виноватой. – Но он сделал это только потому, что хотел, чтобы ты был в порядке.

Моё лицо становится белым, как бумага, а во рту всё пересыхает. Я хочу быть в ярости на Джерарда, но всё, что я чувствую, это благодарность, потому что он покончил со всем, будучи таким храбрым, сделав то, что я никогда не мог.

Она громко всхлипывает.

– Я твоя мать, чёрт возьми! Я должна была знать, что происходит. Прямо в моём собственном доме. Теперь, когда я оглядываюсь на это, становится так мучительно ясно, как тебе было больно. Но я просто никогда не уделяла тебе достаточно внимания. И все эти годы... Я знала, что что-то сдерживает тебя. Я знала, что ты не был счастлив. Но я никогда... я никогда даже не понимала... – Её голос срывается. – Что Оуэн делал с тобой... О Боже, я даже не могла себе представить. Детка, мне жаль, мне очень, очень жаль. Я такая ужасная мать, ужасный человек. Эта обязанность матери, понимать такие вещи, а я этого не сделала. Я не з-защитила тебя...

Я молча жду ещё пару минут, пока новые слёзы вытекают из её глаз. Я протягиваю руку и беру её ладонь в свою. Она сжимает её так сильно и болезненно, но я бы не рискнул её сейчас отпустить.

– Он уезжает, Фрэнки. В тюрьму или объект, чтобы получить помощь. Я не знаю. Но он не вернётся. Я обещаю, что ты будешь в безопасности. – Она смотрит на меня, вытирая нос. – Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня за то, что я такая ужасная мать?

– Только если ты сможешь простить меня за то, что я такой ужасный сын, – отвечаю я, заставляя её немного улыбнуться.

– Мы вроде ужасной семьи, да? – смеётся она.

Да, мы такие. Это не так уж и смешно, но что мы ещё можем сделать, кроме как посмеяться? В смысле да, мы отстойная семья. Мы были такой семьёй в течение последних шестнадцати лет. Но кто знает, может быть, мы со всем справимся и будем процветать. Намекнуть может только будущее.

Она целует меня в щёку.

– Я люблю тебя, Фрэнки. Независимо от того, кто ты есть, кого ты любишь или что делаешь, я всегда буду тебя любить. Я собираюсь тебе помочь, хорошо?

– Мне больше не нужна помощь, мам. Джерард... ну, ты теперь тоже это знаешь. Он помог мне сильнее, чем ты можешь себе представить.

– Я всегда знала, что этот мальчик может спасти тебя, – шепчет она.

И я целую её руку и улыбаюсь, потому что думаю, что тоже всегда это знал.