Джерард расхаживает по моей комнате. Каждые несколько секунд он останавливается и смотрит на меня, разглядывая под одним или другим углом. Это заставляет меня смущаться сильнее, чем когда-либо раньше. И я чувствую себя супер счастливым, просто наблюдая за тем, как он ходит по комнате, затем разворачивается, останавливается, изучает меня, и шагает обратно к шкафу. И повторяет эти действия снова и снова.

– Повернись налево, – бормочет он, сам в свою очередь, отступая вправо.

Я сижу посередине своей кровати, она не заправлена, потому что мои простыни провоняли алкоголем и потом, из-за чего я закинул их в стиральную машинку. Джерард заставляет меня позировать ему для живого натюрморта. Он сказал, что в последнее время спас меня от кучи дерьма, так что я ему должен. Я кратко возразил, но, чёрт возьми, полагаю, он прав. И вот я здесь, поворачиваюсь налево.

– Ещё левее, – говорит он, нетерпеливо поворачивая меня за плечи. Он бормочет что-то о том, что свет не очень хороший. – Боже, Фрэнки, у тебя что ли синдром дефицита внимания и гиперактивности? Прекрати крутиться.

Я чуть не смеюсь, пока он разочарованно тянет себя за волосы, но решаю, что если я всё же это сделаю, то он может укусить меня или ещё что-то.

– Я ничего не могу с собой поделать, – бормочу я, – ты заставляешь меня волноваться, когда расхаживаешь по комнате и так смотришь. И кроме того, ты ведёшь себя, как страдающий ОКР*.

Он выдавливает из себя улыбку.

– Я - художник, – отвечает он театрально, смеясь над самим собой, а затем возвращается к изучению меня.

Я пожёвываю кольцо в губе и слежу взглядом за его ссутулившейся фигурой, перемещающейся по комнате. Он выглядит глубоко сосредоточенным. Оуэн дома, сидит и сердится в своей комнате, потому что я в конечном итоге не получил наказание за оскорбление Стокса и за то, что свалил с уроков (но я должен извиниться перед ним завтра). Мама "случайно" поднимается вверх вниз по лестнице каждые несколько минут и вероятно, прислушивается, чтобы убедиться, что мы с Джерардом ведём себя хорошо. Как будто нам всего по пять лет, только между нами чертовски больше сексуального напряжения и меньше игрушечных машинок. Несмотря на тот факт, что она, очевидно, знает, что я с нетерпением жду официальной "исповеди" перед ней.

Я до сих пор помню тот "разговор", когда мне было 10. Я имею в виду тот страшный "Убей-меня-сейчас разговор о сексе". Только моя мама была в миллион раз хуже, чем ваша, уверяю.

А люди ещё удивляются, почему я был (и остаюсь) таким грёбаным ребёнком.

Эта заставляет меня думать о сексе в целом. Не самая приятная тема для кого-то, как я. Я не девственник. И это не является большой новостью. Хотя, в отличие от большинства детей, у меня никогда не было выбора - потерять её или сохранить. Моя девственность была тем, что я потерял вынужденно, прежде чем был готов к этому. И я потерял её с огромным количеством слёз. По большей части, я стремлюсь забыть это.

Можно свободно сказать, что у меня есть своего рода отвращение к акту. В смысле, я рос, опасаясь ночей, когда Оуэн врывался в мою комнату и заставлял меня отправиться в те места, где ребёнок никогда не должен бывать. Образно говоря, конечно, потому что это ни разу не выходило за пределы моей комнаты. Я никогда не занимался сексом без боли или онемения. Я никогда не занимался сексом, испытывая любовь, любопытство или даже смущение, как это и должно быть. Короче говоря, я никогда не занимался сексом ни с кем, кроме Оуэна. Но часть меня всегда хотела, чтобы это было неловко, заставляло краснеть, и прошло с кем-то для меня особенным.

Так что можете судить меня, но я грёбаный романтик.

Джерард полностью погружён в свои мысли, так что я открыто смотрю на него, созерцающего меня под новым углом. Я думаю о сексе. Я думаю о Джерарде. Я думаю о сексе с Джерардом. По некоторым причинам я даже не смущаюсь от того, что думаю об этом так открыто (и я знаю, что это было бы прекрасно). Возможно, сегодня мы пережили столько всего, что это больше не имеет такого значения. Наши отношения странные - мы несколько раз видели друг друга совершенно голыми и уязвимыми (и всё это в один день), но я даже ничего не знаю о его друзьях. Кажется, мы пренебрегли смущением ещё с того первого дня, когда он застал меня за тем, как я блевал сэндвичем мистера Стокса в школьном туалете.

– Ты не девственник, – тихо говорю я, когда он присаживается со своим потрёпанным альбомом. Я не смущаюсь, и это не вопрос. Он источает опытность. Это то, что я просто знаю.

Он смотрит на меня с осторожной заинтересованностью. Он тоже может ощутить эти перемены. Но, как и я, он, кажется, понимает, что тут нечего смущаться. Я заботился о нём пьяном. Он видел меня слабым и униженным несколько раз за последние две недели. Чёрт, он даже был причиной моей слабости раз или два.

– Нет, не девственник, – отвечает он, наконец, начиная водить карандашом по бумаге. Затем, подумав, он встаёт и снова подходит ко мне. – Сними рубашку, – добавляет он, протягивая руки к пуговицам.

Я подчиняюсь ему, до сих пор не стесняясь, когда он помогает мне отбросить рубашку в сторону и проводит худыми руками по моей груди. Я стараюсь не ёрзать, пока Джерард беспрепятственно прикасается ко мне, отчего я ощущаю покалывание и вспыхиваю, как спичка. В то же время мне интересно, как долго продлится моя уверенность в том, что я много для него значу, как он сказал моей маме, и останется ли эта уверенность со мной сегодняшней ночью. Или, может быть, она пришла из-за того, что он рисует меня, и это, чёрт возьми, тоже что-то значит.

Проходит минута. Две. Я смотрю на снег, кружащийся за окном в потемневшем небе. На этот раз я не думаю о том, каким должно быть жирным выгляжу для него, или что я ел в последний раз. Вне тела, вне разума.

– А ты? – спрашивает Джерард, и его взгляд всё ещё обращён на бумагу. В отличие от меня, он не уверен. Я не источаю опытность. Я, фактически, источаю незрелость. Он поднимает глаза, ловит мой взгляд пару раз, но возвращается обратно к наброску. Я смотрю на него и понимаю, что доверяю ему.

– Нет, – отвечаю я, и могу слышать этот опечаленный тон, который сквозит в единственном слове.

Он кивает. Его взгляд проходится по моей ноге, и я почти чувствую там странное покалывание, пока он рисует мои джинсы и босые ноги.

– Мне было семнадцать, – добавляет он.

Я пытаюсь вспомнить первый раз, когда Оуэн вышел за рамки простых касаний. "Тсс, Фрэнки, это всего лишь я. Тебе будет приятно, обещаю". Это не было приятно. Это было больше похоже на то, как будто кто-то разрывает меня на части. В течение недели у меня были проблемы при ходьбе, но всё было бы гораздо хуже, если бы я пытался мешать ему делать всё, что он хотел. Он всегда был старше, и я всегда боялся.

– Мне было тринадцать.

На долю секунды карандаш перестаёт двигаться, и это единственный видимый признак того, что он потрясён.

– Серьёзно? – спрашивает он, и я киваю. Он продолжает рисовать при тусклом свете от моей настольной лампы. – Ты когда-нибудь пожалел об этом? В смысле, что потерял девственность так рано?

– Да, – честно отвечаю я. Я изучаю тени на ковре, отбрасываемые его ссутуленной фигурой. Из зала приближаются шаги моей матери, останавливаются у моей закрытой двери, а затем снова удаляются. – Я не хотел её терять. Знаешь, это просто случилось.

– Это всегда просто случается.

Я хочу сказать ему, что не для меня. Для меня "это просто случилось" не так, как для других людей. Но конечно, я не говорю ему об этом.

– Кто это был? – он задаёт свой следующий вопрос, и это определённо то, чего я не ожидаю услышать.

– Просто какой-то парень... никого важного, – лгу я.

Джерард смотрит на меня, приподняв брови.

– Твоим первым был парень? – Я киваю. – Но ты же был таким молодым.

– Был, – соглашаюсь я, – и в течение долгого времени я не думал, что когда-нибудь снова смогу всё чувствовать.

Он роняет карандаш.

– Пэнси, ты просто грёбаный ребёнок, знаешь это?

И мне как-то удаётся засмеяться, потому что с ним я честен, честнее, чем с кем-либо за всю свою жизнь.

Ещё пара минут проходит в тишине. Они превращаются в десять, затем в двадцать. Я сосредотачиваюсь на том, чтобы оставаться хорошим натурщиком. Я так стараюсь, что начинаю дрожать, а мышцы от напряжения застывают.

– Подними глаза, – говорит Джерард. – Нет, на меня, – и я подчиняюсь. Я смотрю прямо ему в глаза, до сих пор не решив, карие они или зелёные при этом освещении, стараясь оставаться неподвижным, но я всё ещё дрожу. Это даже не сразу приходит мне в голову, что, может быть, я дрожу из-за той правды, которую только что открыл ему. Может быть потому, что я боюсь того, что он узнает больше, и я окажусь просто засранцем из-за того, что всё скрывал. Может быть потому, что я на самом деле очень голодный.

Может быть потому, что в этот момент мы смотрим друг на друга с такой убивающей честностью, что я боюсь потерять себя. Мне, может и не нравится то, кем я являюсь, но это всё, что у меня есть. И потерять то, что повреждено, значит потерять себя полностью. И вот что пугает меня сильнее всего в тот момент, пока его сухие губы складываются в кривую усмешку, которую я так люблю.

– Давай сделаем перерыв, – предлагает он, тихо поднимаясь со стула. Я остаюсь неподвижным, пока он подходит и залезает на кровать, встречаясь со мной посередине. И может быть, позже я буду отрицать, что был тем, кто подался вперёд первым, но когда наши губы встречаются, это те губы, которые я, безусловно, неумолимо люблю.

*ОКР - Обсессивно-компульсивное расстройство, при котором человека постоянно что-то тревожит. Типичное поведение, связанное с ОКР, это когда человек многократно моет руки, делает одни и те же вещи.