{Part 2}

На небе и земле сокрыто больше,

… Была осень, и с каждым днем становилось всё холоднее, а сад совсем облетел и теперь стоял голый и неуютный. Розы и камелии сморщились и почернели, напоминая своим жалким видом о постоянстве тления. Всё вокруг умерло, и лишь холодные мертвые снежинки носились роем в воздухе, плача и серебристо смеясь…
Моди поплотнее закуталась в шаль и перегнулась через холодные каменные перила, окаймлявшие террасу. Отсюда, с высоты третьего этажа, было хорошо видно все окрестности, вид открывался просто изумительный.
Внизу, под самыми стенами, был сад, где припорошенные колким льдом цветы и кустарники казались сказочными пушистыми животными. Далее, за невысокой витой оградой, уже начинался лес, густой и черный, там, как было отлично видно с террасы, на желтой от лиственничной хвои земле тоже лежал кое-где снег. В высоких деревьях темнели черными шапками гнезда, и во'роны, громко крича, носились над Фиддлсхоллом с утра и до заката солнца, которого, правда, практически не бывало – весь день небо было укрыто холодными пухлыми тучами.
Далее, на горизонте, который был очень высок из-за отвесных стен ущелья, толпились серые неуютные скалы, снег с которых сдувало ветром вниз, прямо к замку. На острых выступах ютились чахлые вечнозеленые деревца, пожелтевшие, правда, от таких суровых условий существования. Они извивались, словно змеи, и неуклюже ползли по голым холодным камням, а их несчастные корни, все израненные и уродливые в своем неоправданном стремлении выжить, торчали в воздухе, как развевающиеся волосы горных привидений.
Всё вместе это составляло необычайно суровую и прекрасную картину, которая, несмотря на свою зачаровывающую первобытную красоту, всё же навевала грусть и настраивала на особый ход мыслей. Ещё больше подчеркивали печальность вида замерзших лесов и скал темные шпили фамильной часовни, давно пришедшей в упадок, а восстановить которую так никто и не брался. Её потемневшая провалившаяся крыша, мутные темные витражи, на которых уже нельзя было разобрать цветов, и древность, остро чувствовавшаяся в каждом камне фундамента, так и говорили, казалось, о темной неизведанной печали, которую не каждый в силах постичь.
И в сердце, нежном девичьем сердце эта красота задевала самые тонкие струны, выводя на них прекрасные мелодии. И чувство ни с чем не сравнимого единства с миром проникало в душу, заставляя невольно сопереживать чьему-то неизведанному горю, чьему-то тихому счастью, неважно чьему, но сопереживать с силой, соизмеримой разве что с силой необузданного шторма, бушующего в открытом море.
Моди с трепетом смотрела на далекие снеговые тучи, несущиеся над острыми пиками скал, её всегда захватывала эта грациозная медлительность и мрачная суровость, с которой приходил на землю первый снег, холодный, острый и безжалостный, словно ледяные пики ангелов, хранящих покой неба. Ей нравилось смотреть на небо, ловя каждое изменение, происходящее в нем. Если картина, написанная незримым живописцем, была особенно красивой, то она могла наблюдать за движением облаков часами, иногда делая наброски акварелью, а чаще просто впадая в состояние молчаливой эйфории.
Сегодня эти огромные клубящиеся серыми громадами массы снеговой пыли особенно впечатлили её, и она уже обдумывала новые акварельные эскизы и выбирала в уме сочетания цветов, как что-то новое привлекло её внимание.
Чуть дальше на балконе она увидела одинокую черную фигуру, застывшую, подняв вверх голову, словно ловя едкие острые снежинки губами.
Сомнений быть не могло – это был господин Уэй, Моди сразу узнала его. Он же её пока не заметил и продолжал наслаждаться холодным осенним воздухом.
Со дня его приезда прошло уже без малого две недели, однако гость он был не очень приятный вследствие своей необщительности и, как и писала его мать в своем последнем письме, оказался очень ученым и занятым. Постоянно он пропадал в большой библиотеке Фиддлсхолла или же что-то делал в своей комнате, Моди не раз слышала, проходя мимо его дверей, как внутри что-то шуршит, потрескивает и даже как будто тихонечко взрывается. Но, несмотря на свою замкнутость, он был превосходно воспитан и обладал, судя по всему, спокойным нравом, что очень к нему расположило отца и мать. С господином Дювалем они иногда беседовали по вечерам, когда оба были свободны, Моди из их разговоров мало что понимала, но по глазам отца видела, что он очень доволен эрудированностью своего собеседника.
В глазах матери, правда, он немного потерял, так как в нем, по её словам, «…не хватало бравады. Да и беден слишком. Ужас, подумать только, у него, судя по всему, только два пиджака…». Однако к переменам в настроениях хозяйки дома все уже достаточно привыкли, чтобы воспринимать их всерьез.
Моди слегка улыбнулась, вспомнив праведное недоумение матери, вызванное столь скудным гардеробом молодого человека.
- Чудесный вид, неправда ли, госпожа Моди? – негромкий голос прямо за спиной заставил её вздрогнуть и повернуться.
Занятая своими мыслями, она не заметила, как он подошел, и теперь бранила себя за то, что позволила застать себя врасплох. Не успела она ответить, как он, видя её смущение, продолжал:
- Очень холодно, а Вы так легко одеты… Не лучше ли будет пойти в дом?
Моди, почувствовав в его голосе некоторую насмешку, снова повернулась к нему спиной и упрямо оперлась обеими руками о перила.
- Нет, господин Уэй. Я прошу Вас, не нужно относить меня к разряду кисейных барышень.
Он тоже подошел к перилам и, усмехнувшись, возразил:
- А разве не так, госпожа Моди?.. Разве Вы не стремитесь к абсолютной женственности?..
- О, не заблуждайтесь на этот счет… - откликнулась она, - то, о чем Вы говорите, называется глупость, а не женственность.
- Вот как… так Вы, оказывается, феминистка… - улыбнулся он.
- Вовсе нет.
- Хорошо, что нет, - кивнул господин Уэй, - феминистки в большинстве своем грубые и несчастливые женщины. Не будьте феминисткой…
- Бросьте этот шутливый тон, господин Уэй!.. – Моди чувствовала некоторое смущение от того, что он говорил с ней, как с маленькой, - мне не десять лет. Разве Вы не думали, что мы можем подружиться, коль уж живем в одном доме, едим за одним столом, да и, к тому же, единственные молодые люди в округе?.. Разве Вы не тяготитесь своей необщительностью?..
Она вопросительно склонила голову набок и всмотрелась в его, казавшиеся изумрудно-зелеными этим ненастным днем, глаза. Он, однако же, не смутился, а взяв её руку и коснувшись её губами, заметил:
- Вы очень добры, мисс Моди, предлагая мне Ваше общество. Это лестное предложение… Однако, как Вы уже заметили, я необщителен.
Легкая обида острым уколом дала о себе знать, и Моди, высвободив руку, снова отвернулась. Ветер больно обжег плечи, ударил по глазам, и она молчала, будучи не в силах сказать что-либо из-за комка, подступившего к горлу.
- Мисс Моди… - мягко протянул Уэй.
- Уйдите…
- Но…
- Уйдите!..
- Я знаю, что обидел Вас, Моди, но… - она неожиданно почувствовала, как холодные пальцы снова коснулись её руки, однако не пошевелилась, чтобы остановить его, - Но, пожалуйста… Не думайте, будто я хотел оскорбить Ваше расположение. Дружба ко многому обязывает, а я… я не люблю обязательств, - его ладонь укрыла её пальцы, и Моди не могла сказать, что холоднее – камень барьера, или же ледяная, почти мраморная рука, так властно лежащая на её руке.
Она молчала, потрясенная и даже испуганная чем-то, что было в его голосе, негромком и слегка взволнованном, и не решалась пошевелиться, чувствуя, что его яркие внимательные глаза всё ещё следят за каждым изменением в её лице.
- Моди, вы слышите меня?..
- Да, - прошептала она, чуть не плача от унижения.
Он так обидел её, показав, что считает её общество для себя неподходящим, а она так не готова оказалась к жесткому отказу, что слезы сами набегали на глаза. Ведь где же это видано, чтобы леди навязывалась в общество к мужчине, она слишком хорошо была воспитана, чтобы этого не знать.
Она отвернулась и притворилась, будто наблюдает за неспешным мрачным танцем грозных туч, однако он не уходил и продолжал сжигать её взглядом. Моди от досады готова была закричать на него, но чтобы он непременно ушел, оставил её одну, наедине со своей позорной глупостью, чтобы она могла больше не видеть его сегодня и не испытывать угрызений совести.
Но он стоял рядом, и его присутствие убивало её. Рядом с ним было как-то неловко и странно, она вечно чувствовала себя девочкой, а в сердце закрадывалась некая робость, заставляя мысли сбиваться, а дыхание в груди делаться чаще. И сейчас она стояла, не зная, что делать, а сердце бешено колотилось о рёбра.
- Моди, посмотрите на меня.
- Не называйте меня Моди!.. – от его фамильярности в лицо ей бросилась краска, - не смейте!..
Однако этот дьявол лишь улыбнулся и молвил тихо:
- Моди, я ищу твоего общества, но… другого…
Моди отшатнулась от него в ужасе, но он продолжал:
- … Может, и ты этого хочешь, предлагая мне свою дружбу, а, несносная девчонка?.. – и губы, неожиданно горячие, жаркие губы его вдруг прильнули к её губам.
Моди в ужасе вскрикнула и, оттолкнув его от себя, бросилась прочь с холодной страшной террасы. Не видя ничего перед собой, она пробежала по анфиладе темных комнат и, вбежав лишь в свою спальню и заперев дверь на ключ, смогла отдышаться.
Но голос недавнего собеседника всё ещё стоял в ушах страшным звоном, и грубые слова, потрясающие своей наглостью, врезались в барабанные перепонки до боли. Этот странный короткий разговор, пугающий своей неожиданной откровенностью с обеих сторон, так испугал её, так расстроил, она не знала, что и думать, мысли смешались в её голове, и она, будучи не в силах совладать со своей тяжелой печалью, упала на кровать и забылась беспокойным бездумным сном…
Разбудила её горничная, которая пришла вечером зажигать свечи и нечаянно опрокинула серебряную чернильницу, чем наделала немало шуму, разорвавшего тягучие оковы беспокойной дремы.
Пребывая в плохом расположении духа, Моди отругала бедную Мэри за её неуклюжесть и поскорее выпроводила из своей комнаты, ей хотелось побыть одной. Однако одиночество – плохой союзник, когда уязвлена гордость, и несчастная девушка лишь маялась страшными угрызениями, коря себя за несдержанность. И эта неудачная страшная шутка, что так легко слетела с жестоких губ…
Она хотела снова забыться, чтобы только не думать, не переживать своего унижения снова, раз за разом, но сон не приходил, и услужливое воображение не желало подарить ей оправдание.
Небо за окном очистилось, и, впервые за несколько дней, на смену неповоротливым серым массам пришел яркий стальной закат, перемеженный полосами черных рваных облаков. Холодные солнечные лучи прямыми ломкими стрелами пронизали стеклянный воздух, а сам голубоватый слепящий диск светила тонул в сером мареве, даря последнее сияние промерзшей земле.
Позвонили к ужину, и, несмотря на отвратительную ломоту в груди и разбитость после недавних волнений, Моди спустилась вниз. В коридорах, по которым она шла, было холодно и темно, и свечи в столовой ослепили её, больно ударив по воспаленным глазам.
Она не помнила, о чем говорили, что подали на стол, её беспокойный взгляд искал лишь ответного взгляда её давешнего обидчика, а когда мать обратилась к ней с вопросом, она долго не могла понять, чего от неё хотят.
Как ей казалось, трапеза длилась слишком долго, она едва ли съела два кусочка из того, что ей дали, а лишь украдкой смотрела на Уэя, но когда он, почувствовав взгляд, обернулся, в его глазах она не увидела ничего, кроме хоровода мерцающих огоньков свечей.
Или это обман?.. Маска?..
Как же рада была она, терзаемая мрачными мыслями, пойти наконец за всеми в библиотеку и сесть в свое любимое кресло у камина. Разговор взрослых и кузена убаюкивал, а тепло заставляло веки слипаться…
И вот уже из камина ползут рыжие змеи, и рыцарь в витраже оживает, и его острое копье вонзается нестерпимой болью прямо в грудь, и давит ребра, и рвет сосуды, и больно…
- Моди!.. Моди! Очнись, дитя!..
Она закричала, и открыла глаза. Сквозь туманную пелену проступало встревоженное лицо отца, испуганное матери, и… спокойное. Его.
Она заплакала, всё ещё не до конца очнувшись, и закрыла глаза, которым было больно от яркого света, руками.
- Моди!.. Что с тобой, моя милая?.. – голос отца словно выхватывал её из забытья, не давая погрузиться в темнейший омут.
Плача и не открывая глаз, она протянула руки и обвила его крепкую шею, прошептала тихо, едва удерживаясь на грани сознания:
- Простите меня, папа'…
Затем всё смешалось в какой-то адский круговорот, где краски и звуки слились и стали неотличимы друг от друга. Беготня, крики, шум… Мать, кажется, плачет, и её стенания разрывают голову. А боль разрывает легкие… Кровь во рту горчит, терпко щиплет язык…
Обжигающий холод кровати. Звон. Голоса… Долго – долго сплошные голоса пытаются пробиться сквозь смерть к дремлющему сознанию. Потом…
Тишина. Темнота. Шаги…
Бледное, невыразимо красивое лицо появляется из мрака. Слезы ужаса набегают на глаза, когда память опознает знакомые черты…
Ледяная рука тяжело ложится на голову, ремень стягивает предплечье. Пальцы любовно поглаживают пылающий лоб…
Потом – острая боль в руке, чей-то крик и – темнота…

… Первым ощущением было тепло. Мягкое, ласкающее, успокаивающее тепло, которое нежно обволокло всё тело, разбитое и больное.
Затем появились звуки. Скрип пера. Треск поленьев в камине. Ветер за окном, заставляющий тонкие стекла звенеть.
Моди открыла глаза медленно, и неяркий оранжевый свет затопил её сознание ласкающими лучами.
- Посмотрите, посмотрите… Она очнулась… - услышала она тихий шепот где-то за гранью поля зрения.
Моди узнала голос и слабо улыбнулась без видимой на то причины. Просто ей было приятно и смешно оттого, что ушла боль, и теперь глупенькая Мэри так смешно и тихо шепчет, словно она не просто открыла глаза, а, допустим, выпорхнула в окно как птица.
Матрас под правым её плечом слегка прогнулся, холодная ладонь коснулась лба, и голос, очень знакомый, произнес:
- Отлично. Вы слышите меня, мисс Моди?..
Она снова закрыла глаза, решив притвориться спящей. Что-то нехорошее было связано в памяти её с этим тихим голосом, но она мучительно не могла вспомнить, что именно. Какое-то темное, глубокое чувство рвалось наружу, и она хотела подавить его, сжать, не дать ему излиться. Она хотела забыть то, чего не помнила сейчас, но что лежало очень близко в травмированной памяти и грозило вернуться. Нет, она не хотела ничего вспоминать, лучше пусть будет тишина и темнота, где не нужно думать ни о чем, и не нужно ни о чем жалеть.
Но голос, неумолимый и твердо требующий её пробуждения, снова позвал её, заставив всё-таки разомкнуть веки.
- Очень хорошо. Слышите, мисс Моди?.. – произнес молодой темноволосый мужчина, слегка склонившийся над мягкими подушками, на которых лежала Моди.
Она склонила голову, казавшуюся неимоверно тяжелой от слабости, набок и тихо, одними губами прошептала:
- Да.
Однако он услышал и продолжал спрашивать.
- Вы узнаете меня?
- Да, - сказала она после некоторого колебания.
- Как Вы себя чувствуете?
- Вы сами видите.
- Что ж… - он встал, подозвал Мэри и стал говорить тихо, так, что Моди почти не могла расслышать, - пойди и скажи господину Дювалю, что мисс Моди очнулась. Но лучше сейчас избавить юную госпожу от чьего-либо общества. Думаю, что они смогут увидеть её только завтра-послезавтра… Всё поняла?.. Иди.
Тихо хлопнула дверь, и в комнате снова стало тихо. Неспешные шаги мужчины приглушал мягкий ковер, но Моди всё равно чувствовала, как он медленно обходит кровать, и останавливается у изголовья.
- Сегодня уже двадцать первое сентября, Моди, - тихо сказал он.
Она промолчала. Сон ещё не пришел, и всё вокруг она осознавала ясно, сознание нисколько не было затуманено болезнью.
- Вы были в беспамятстве три дня, - продолжал он, не обращая внимания на её молчание, - но теперь, думаю, дело пойдет на поправку…
- Что со мной?
- Это чахотка, Моди. Приступ произошел из-за душевных переживаний, но сейчас, как я уже сказал, Вы поправитесь.
- Ко мне приезжал доктор?.. Это был мистер Моррис?..
- Нет, - он пододвинул себе стул и сел, - Вашим врачом был и остаюсь я.
- Вы?.. – Моди попыталась приподняться в постели, но из-за слабости не смогла поднять даже головы, - разве Вы врач?.. Почему не послали за врачом?.. Скажите папа', что я хочу видеть доктора!..
- Тише… Тише, Моди, - он придвинулся ближе и погладил её по голове, но она снова повернула голову, силясь сбросить тяжелую ладонь.
- Что Вы сделали со мной?!.. – слезы, горячие едкие набежали на глаза, и, зажмурившись, она прошептала, - почему Вы?.. Чего Вы хотите?..
Сухой мягкой тканью он стал отирать слезы с её щек.
- Вам повезло, что я оказался рядом. Мистер Моррис не поспел бы вовремя из Лолуорта. А господин Хокен из С… и подавно…
Моди молчала. Ей страшно было подумать, что все три дня, что она пробыла в забытьи, этот человек был рядом. Совершенно чужой ей, даже враждебный…
Нет, он нравился ей, но не более чем пугал, и ей странным казалось данное противоречие, однако она не могла в себе разобраться.
- Вы Джерард?.. – почему-то спросила она.
- Да.
Они помолчали.
- Как госпожа Дюваль?.. Думаю, она не слишком переживает?..
- Нет, не слишком. Она очень крепкая леди.
- Скорее легкомысленная…
- Может и так, - в голосе его послышалось некоторое лукавство, по крайней мере, Моди так показалось.
- Вы не имеете никакого права говорить так о моей матери, - нисколько не обижаясь, а скорее пытаясь найти повод завести его в тупик и почувствовать себя виноватым, протянула Моди. Однако он отвечал совершенно спокойно, кажется, даже понимая её тайное эгоистичное желание:
- Я лишь соглашаюсь с Вашим мнением.
- Из сострадания к бедной даме могли бы и не согласиться…
- Я согласился из сострадания к Вам.
- Я не нуждаюсь в сострадании.
- Однако Вы настоящая леди, - заметил он с улыбкой.
- А Вы не очень-то смахиваете на настоящего джентльмена…
- Может быть, Вы правы, - он встал и отошел к окну, - В некотором смысле я не похож на остальных.
- Только не говорите, что Вы гений. Это банально, - Моди закрыла глаза, чувствуя, как на подушки медленно опускается сон.
- Я на Вашем месте бы не иронизировал… - голос его звучал тихо, словно сквозь пелену дождя.
- Завышенная самооценка – вот один из Ваших пороков, - сказала Моди с улыбкой. Злость её куда-то ушла, и она даже подумала, что в этом отношении очень похожа на мать – неспособность долго оставаться в одном расположении духа была очень хорошо заметна сейчас.
- Лишь один, - она снова услышала усмешку.
Потом снова шаги, смягченные ковром, и горячее дыхание на щеке. Моди открыла глаза, и увидела его взволнованное лицо совсем рядом, длинные черные волосы касались её обнаженной шеи.
- Но Вы простите меня?.. – прошептал он, - простите мне ту грубость?..
- Но…
- Опрометчиво было с моей стороны говорить такое Вам… Послушайте… - он склонился ещё ниже, - я каюсь, Моди… Что Вам стоит просто сказать мне, что я прощен?..
Моди улыбнулась. Всё странно смешивалось, причудливо изгибалось перед глазами, и она чувствовала нечто сравнимое с опиумным опьянением. В голове был дурман. Тихо засмеявшись, она прошептала:
- Ну конечно я прощаю Вас…
И всё снова погрузилось во мрак.

… Поправлялась она быстро, но, когда уже наконец смогла снова встать с постели, то поняла, что болезнь ушла недалеко, и скоро должна вернуться.
Джерард всё это время был рядом и каждый день подолгу проводил возле неё. Он заваривал для неё чай со странным непривычным вкусом, готовил капли в глаза и уши, делал горячие примочки. Всё это получалось у него нисколько не хуже чем у мистера Морриса, что обычно лечил Моди, когда она была ребенком, даже лучше, поскольку она чувствовала к нему большее доверие, и в его бережном уходе было больше ласки, нежели в обычной заботе врача.
Она к нему всё больше привыкала, та странная грубость забылась, и теперь они по-настоящему стали друзьями. Теперь они подолгу могли беседовать, а Джерард, будучи хорошим рассказчиком, описывал Моди то, что видел за стенами дома. Разговоры их были тихими, светлыми и доверительными, какими и бывают разговоры друзей.
Она по прежнему испытывала к нему некое странное чувство, но готова была довольствоваться и дружбой, подсознательно чувствуя, что углубление отношений может быть для них болезненно. А пока что, согретая его тихим обществом, она быстро поправлялась, день ото дня чувствуя себя лучше.
Утро, когда Моди вышла из своей комнаты, было свежим и морозным, какими бывают редкие октябрьские утра. В комнатах горели камины, и было тепло, а горничная вела её за руку, и внизу уже ждали её, новую, выздоровевшую Моди, с нетерпением.
Когда она отворила дверь в гостиную и несмело заглянула внутрь, госпожа Дюваль разразилась истерическими рыданиями, а отец подошел и, взяв дочь под руку, помог ей пройти к огню. Оба родителя были, похоже, совершенно счастливы, что их единственное чадо наконец поправилось.
Да и сама она чувствовала, что что-то новое началось для неё, какой-то новый, неизведанный путь начинался у её ног и, пусть он и недолог, но по нему она пойдет обязательно.
Мать что-то говорила, но Моди не слушала, ей было неинтересно, отец просто сидел у огня и курил, но по теплым складкам в уголках глаз его было понятно, что и он очень рад. На светлом утреннем фоне высокого окна вырисовывается ещё один силуэт, и когда человек поворачивается, Моди видит и на его устах улыбку.
И она тоже улыбается в ответ.
И эта её улыбка, тихая и незаметная, говорит ему о многом. О том, что по новому пути они пойдут вместе.
И только никто из них не знает, что один будет убегать, а другой – догонять, один прятаться, другой – искать. И путь этот будет полон горя и боли.

{Pert 4}