Мне стоило просить прощения уже тогда, когда я не смог защитить его от уродцев в нелепых резиновых масках. Когда он, пораженный выстрелом в ногу, не нашел в себе сил сопротивляться. Когда я спустил весь заряд бластера, так и не сумев попасть по дракулоидам из-за дрожащих от нервов и адреналина рук. Когда они, схватив податливое тело, вживили отслеживающий чип прямо в его солнечное сплетение. Когда ни я, ни другие члены нашего отряда не смогли прикончить его там же. Когда я, прикладывая лед к его ране и перебирая выгоревшие на солнце волосы, нагло врал ему, шепча «Все будет хорошо».
Доктор едва не проделал дыру в моей голове, узнав, что я привез в лагерь раненого Фана с чипом внутри. Я был самым безответственным командиром из всех, не сумев побороть свои чувства и поставив тем самым на кон сотни жизней и киллджойский лагерь. Фан бы и сам уехал, если бы не раненая нога. И, я уверен, его рука не дрогнула бы, реши он вырезать чип тупым и ржавым ножом прямо из своего тела.
Когда нам не удалось ни размагнитить чип, ни достать его, решилась дальнейшая судьба Гоула. Либо он, либо несколько десятков разноцветных бунтарей в масках и с глупыми прозвищами. Я бы, не колеблясь, выбрал его. И не только потому, что он был кем-то особенным для меня. А потому, что он был гораздо умнее, хитрее, ловчее и проворнее неопытных детей, которых припекло к такой жизни только из-за любопытства.
Это был случай, где все решалось не силой, а количеством.
— Его убьешь ты. За столько лет службы малыш заслужил смерти от сильнейшего из нас.
Доктор видел что-то особо иронично-романтичное в том, что Фан умрет от моей руки. Или же он просто решил наказать меня таким образом за то, что я вообще позволил всему этому случиться.
В тот день Фан не сказал ни слова, когда длинная вереница трейлеров скрылась между двумя скалами – в противоположной стороне от дороги, по которой поехали мы. Гоул был далеко не глуп и прекрасно понимал все без слов.
Когда мы остановились около котлована, некогда бывшего озером, внезапно начался дождь. В нашем 2021 любые осадки приравнивались к чуду. Я, почти поверив в Бога, надеялся, что некто свыше расщедрится на еще одно чудо, но куда более значимое. На спасение Фана.
Не сумев побороть свою ярость, я выбрался из машины и начал пинать камни, палить по деревьям, расходуя заряды, срываясь на крик.
Почему он не просит сохранить ему жизнь?
Почему он не уговаривает меня забить на весь гребаный мир и сбежать с ним от всех?
Почему он смотрит на меня с болью во взгляде, от которого мое собственное сердце готово перестать биться, а мозг – разорваться на части?
Почему он снова готов принести себя в жертву ради спасения остальных?
Почему он, забивая на все, в очередной раз понимает меня?
Почему он просто ждет своей смерти в лице меня, облокотившись на машину и опираясь на здоровую ногу?
Молча подхожу к нему, а он, также не говоря ни слова, вытаскивает из-за пояса нож и вкладывает его в мою ладонь, смотря мне в глаза. Не выдержав его доверчивого взгляда, в последний раз прижимаю Фана к себе; в последний раз ощущаю его дыхание на своей коже; в последний раз чувствую его тепло; в последний раз слышу его сердцебиение.
Когда холодное лезвие мягко входит в его тело, в солнечное сплетение – туда, куда не так давно был вживлен чип, когда теплая кровь впитывается в одежду, а Фан сильнее жмется ко мне, я понимаю, что у нас все еще есть шанс. Нож, оставаясь в ране, способен ненадолго сохранить ему жизнь, а значит, у меня еще есть время спасти его.
Гоул, хрипя, вытаскивает нож из своего тела, будто прочитав мои мысли. Его ноги подкашиваются, а на мокрый песок, остывая, капают теплые капли смелой крови.
Мне стоило просить прощения уже тогда, когда я не смог защитить его от уродцев в нелепых резиновых масках. Когда он, пораженный выстрелом в ногу, не нашел в себе сил сопротивляться… Но я безмолвно прошу прощения только сейчас, смотря в его глаза, из которых слезами вытекает жизнь. Сейчас, касаясь его побледневших губ. Сейчас, слыша почти не различимое за звуками дождя и его всхлипываниями:
— Я прощаю тебя, Джерард.
|
