Часть 2. Блики
Мне страшно вести с людьми обнаженные разговоры тет-а-тет. Те самые разговоры по душам, после которых собеседники становятся ближе, а сидящее внутри умиротворение пошатывается/лопается/улетучивается подобно гелию из воздушного шарика.
Такое ощущение, будто я осознаю это только сейчас, а прежде, вероятно, лишь догадывался.
Я сжимаю губы и, вздыхая, хочу начать, но Джерард меня опережает.
— Расскажи мне о своих снах.
Говорят, через сны можно определить, каким человек является на самом деле. В них мы видим наши потайные страхи и желания. Я всегда считал, что если залезть спящему человеку в голову, это будет то же самое, что пробраться к нему в душу. Сны — завуалированное представление человека о самом себе. Сны — зеркальное отражение его глубинных переживаний, живое воплощение тех мыслей, идей, чувств, что спрятаны на замок в тяжелом сундуке на самом дне загадочного подсознания.
— Не думаю, что это хорошая идея, — нерешительно произношу я. — Мне проще просто рассказать о себе...
— Могу начать, а потом ты подключишься, — перебивая меня, предлагает Джерард, и в темноте я представляю, как он улыбается, как всегда кривя свою нижнюю губу. — Сны всегда увлекательнее реальности.
— Ммм, — неохотно мычу я. — Ну, давай.
— Так. — Похоже, парень прикидывает, какую историю лучше поведать. — Хорошо, я вспомнил. Как-то на протяжении нескольких месяцев я застревал в одном и том же сне... Скажи, если будет неинтересно.
Я киваю в темноте.
— Мне снилась дорога через лес. Везде туман, моросил мерзкий дождь, а впереди маячила лишь аспидная скользкая трасса, по которой я мчался на ярко-красной машине, сверху донизу облепленной названием какой-то пиццерии. Я вез пиццу клиенту, живущему в отдаленном городке. Я помню, как хотел ехать быстрее, чтобы успеть домой до ночи, постоянно давил на газ и в какой-то момент не заметил, как что-то вылетело на дорогу. Послышался грохот о капот, я испугался и притормозил.
Джерард останавливает рассказ. Похоже, вспоминает подробности. Я не могу видеть его лицо, но могу представить, что он глубоко задумчив и напряжен.
— Это было какое-то животное? — с любопытством спрашиваю я, когда молчание затягивается.
— Нет, — точно не своим голосом отвечает парень. — Не животное. Я нашел под своей машиной сломанного робота-мальчика. Он весь развалился на части, из него торчали провода, а антенна на голове непрестанно мигала. Я подобрал его, завернул в плед, словно младенца, положил на соседнее сиденье рядом с собой, а сам двинулся дальше... Помню, как стремительно стемнело, небеса точно свинцом налились. Я миновал затертую табличку с названием городка, проехал пару извилистых улочек и уже скоро нашел нужный мне дом. Как ошпаренный выскочил из машины, схватил с заднего сидения коробку с пиццей и ринулся к дверям.
Я полностью превращаюсь в слух.
— Скоро мне открыл мужчина. Высокий такой, во фланелевом полосатом халате, завязанном наспех, и с окровавленной повязкой на глазах. Ему будто только сделали операцию... Он будто только оклемался от наркоза и поднялся со стационарного стола в оперблоке... Я понимал: он ничего не мог видеть, поэтому пришел в замешательство, когда услышал: «Покажи заказ». Покажи заказ. Странная просьба, но я это сделал. Открыл коробку и...
Джерард вздыхает.
— Вместо пиццы там покоились разломанные части того робота, которого я сбил по дороге. Антенна по-прежнему мигала. У меня... Я испытал настоящий шок, словно по голове заехали тяжелым предметом, а мужчина... Он как ни в чем не бывало отдал мне деньги, забрал коробку из моих рук и захлопнул дверь перед моим изумленным лицом.
— Что-то было потом? — интересуюсь я после очередной вклинившейся паузы.
— Да, — парень откашливается. — Последнее, что я увидел, прежде чем очнуться, — зеленоглазого мальчика, сидящего на переднем сиденье машины. Он пристально смотрел на меня сквозь мокрые стекла красного автомобиля и ел пиццу из коробки.
Мы продолжаем нестись на поезде, слушая лишь приглушенный стук колес. Скоро я решаю сменить позу, снимаю обувь, небрежно бросая ботинки на пол, и усаживаюсь с ногами на сидение. Подпираю коленом подбородок и вдруг осознаю одну вещь: за весь путь мы ни разу не остановились. Поезд не притормозил ни в одном населенном пункте. Или просто я не заметил, когда задремал на пару минут? А, может, расстояния между станциями невероятно огромные.
— Расскажи мне о своих снах.
Фраза повторяется и точно перематывает пленку на старом магнитофоне, возвращая нас двоих к тому моменту, когда Джерард еще не начал свою историю.
Я задумываюсь на короткое время, закусывая нижнюю губу.
— Что тебе снилось в последнее время? — любопытствует парень.
Опускаю глаза вниз — разыскиваю в темноте ответы на незаданные ответы. Вздыхаю.
— Ланкастер, — тихо отвечаю я. — Мне снится Ланкастер.
— Что именно?
Перед зрачками вспыхивают огоньки — как в канун Рождества, когда ты сидишь на ковре и любуешься елочной гирляндой, переливающейся радужными леденцами в зимнем полумраке. Огоньки игриво мерцают, пляшут в воздухе, стукаясь друг о друга, а после сливаются в сплошное пятно света, в которое меня затягивает с головой. И я вновь вижу свой город. Пролетаю над ним птицей, чувствуя дуновение ветра, и останавливаюсь перед порогом собственного дома. Вокруг него ровный газон, и запах свежескошенной травы приятно наполняет легкие. Я поднимаю голову, и вот перед моим взором силуэт мамы. Она готовит яблочный пирог и подпевает рядом ютящемуся радиоприемнику. Отец читает газету, вертя зубочистку в зубах, а рыжеволосая Джил звонко смеется в своей комнате на втором этаже, болтая по телефону и водя тушью по пышным ресницам.
— Ты там живешь?
Я замечаю себя. В клетчатой рубашке с подвернутыми рукавами я сижу возле окна, большими глазами оглядывая двор. Вожу равнодушным взглядом по округе, пока не слышу голос мамы, сообщающий мне, что она сейчас поднимается и принесет завтрак. Перевожу внимание вниз на свои колени и одним резким движением закрываю плотные шторы. Меня снова нет.
— С некоторого времени, — отвечаю я. — Мы переехали туда с семьей, когда мне исполнилось пятнадцать.
— Почему?
Мне не хочется говорить. Наружу выливается желание зарыться глубоко внутрь себя, и я крепко обхватываю свои ноги, прижимая их к своей горячей груди.
Сжимаю глаза — сильно-сильно.
Эй, урод, надеюсь, ты не мечтаешь, что однажды станешь нормальным?
Ты никто. Да кто на тебя сейчас посмотрит вообще?
Да что ты теперь можешь, Айеро? Ты даже не в силах подойти и ударить меня!
Сквозь безмолвную тьму прорезается шепот:
— Прости.
И в этом голосе столько хрустального сожаления, что внутри меня все сжимается. Я глотаю ртом воздух, стараясь успокоиться. Учащенно дыша, я молча сижу и размышляю о том, что в моем мире сейчас лишь эта темнота, которую мы искусственно создали, и сотни парящих в воздухе воспоминаний — каждое из которых хочет стать частью моего настоящего, пройти сквозь толщу времени, прокрасться в голову и обосноваться там.
Иногда мне кажется, чтобы обуздать собственное прошлое, потребуется сила миллиона звезд.
— Ничего страшного, — наконец выдавливаю я и качаю головой.
— Но... — Джерард вздыхает, — в любом случае это было хорошее решение? В смысле переехать туда?
На моих губах проскальзывает тень улыбки.
— Если быть честным, поначалу я не ощущал видимой разницы между прежним местом жительства и новым, — отвечаю я. — Я безвылазно сидел дома, занимался самокопанием и ненавидел весь свет. Ненавидел стены. Ненавидел солнце, которое каждое утро показывалось из-за соседнего здания. Ненавидел людей, которые надоедливо сновали туда-сюда перед окнами. Но больше всего я ненавидел себя — потому что являлся главной проблемой в своей жизни.
Изрезанные кадры перед глазами сменяются один за другим.
— Джил переживала за меня. Переживала намного сильнее, чем родители. Она всегда была для меня не только старшей сестрой, но еще лучшим другом. Какие бы сложные отношения нас не связывали, мы были извечной поддержкой друг для друга. Каждый из нас тащил свой чемодан невзгод, но вдвоем было легче преодолевать тяжелый путь.
— Тебе с ней невероятно повезло.
Голос Джерарда словно изменился, и в данную минуту мне сложно разобрать, какие эмоции он вкладывает в свои слова.
— Было сложно первые полгода, — продолжаю свой рассказ я. — Но после все стало налаживаться. Словно вещи, ранее заблудившиеся в хаосе, нашли свое место. Словно каждый из нас нашел свое место.
Мягкими волнами накатывают когда-то спящие картины из прошлого... Или из снов? Изображения не целые — вместо них вспышки, как блики утреннего светила, пробивающиеся сквозь ребристые жалюзи.
Один.
Я распахиваю дверь, ожидая увидеть курьера. Но на пороге знакомая фигура.
— Помнишь меня? — Улыбка. — Я принес еды и пару учебников по французскому. Ты вроде говорил, тебе помощь нужна.
Два.
В гостиной парит мускусный запах гибискуса. Вращается гладкая черная пластинка в граммофоне, а Джил с папой на пару танцуют твист.
— Давай, Джил! — кричу я.
— Рик, старый пес, не отставай! — подхватывает мама.
Смех наполняет дом, и я впервые за долгое время забываю, что несчастен.
Три.
— Эй, догоняй!
— Тебе-то легко говорить!
— Не занудствуй. — Парень оборачивается, и в его глазах столько света. — Просто не останавливайся.
Четыре.
На маме ее любимое платье в подсолнухах. Она щурится от солнца, держа в руках рожок с ванильным шариком, и поворачивается ко мне.
— Знаешь, Ланкастер мне нравится больше, чем Джэксонвилл. Я чувствую себя здесь как дома.
Бросаю взгляд в сторону моего нового знакомого, который машет мне издалека, и мне так хочется ответить маме: «Это и есть наш дом».
Последняя фраза продолжает отдаваться в стенах купе, в котором, теперь кажется, дышит сам космос, пока до меня не доносится:
— Что-то ведь изменилось, да?
Я медленно опускаю веки. Я не хочу отвечать.
— Поверь, я знаю, — голос Джерарда становится далеким с каждой секундой, постепенно превращаясь в эхо, едва разборчивый шелест, помехи на радиостанции. — Просто что-то однажды происходит, и мы больше не можем быть прежними...
В катакомбах разума марево разноцветного тумана. Нет разборчивых картин, холст памяти наполовину накрыт плотной тканью, и ты можешь лишь догадываться, что она скрывает.
Потеют ладони. Взгляд вновь рыскает по поддельной полумгле, а всепоглощающее чувство внутри подражает отчаянию. Спустя секунды кусочки темноты начинают отклеиваться — один за другим. Части мозаики рассыпаются, как горошины, и пустота проглатывает их своим голодным ртом касатки. Пространство передо мной меняет форму, цвета, запах.
И реальность придумывает себе другое имя.
Мы сидим на высоком зеленом холме, откуда городок с желтыми домиками кажется картинкой с коробки конструктора Лего. В предзакатном свете сатиновая трава роняет тени на наши ладони, робко водящие по земле в сантиметрах друг от друга, но дотрагивающиеся всегда только до земли, одуванчиков и открытых тетрадей по французскому, раскиданных вокруг.
Мне недавно исполнилось шестнадцать, и я не знаю, что чувствую.
Мы остаемся наедине, и я сразу начинаю нервничать. Часто молчу, злюсь, ухожу без предупреждения. Он говорит, я изменился. А я просто не могу вести себя иначе в его присутствии.
Бессонными ночами душит волнение и эйфория. Я вновь начал писать стихи.
Наутро мне всегда становится стыдно — и я со слезами на глазах уничтожаю их.
Вдобавок запретил маме заходить в мою комнату: белье в стирку отныне отношу сам. Теперь она думает, что я ей не доверяю. Очень жаль.
На этом холме на самом деле очень красиво. Мы ходим сюда вечерами, и каждый раз я думаю, что скажу ему. Что когда начнет заходить солнце, а бронзово-алые краски озарят небо и отразятся на наших лицах, я решусь и...
Но я не могу.
Не могу.
Я рассказал обо всем сестре. Джил накричала на меня и сказала, что это неправильно. Велела молчать.
— Будет больно, но тебе нужно оставить все в секрете.
И я лишь надеюсь, что никто об этом не узнает.
|
