Вечность невидима, но мы на нее смотрим
М. Барбери «Элегантность ежика»
Часть 1. Иллюминация
Свет.
Он слепит в глаза. Проносится сияющей кометой с бесконечным хвостом на своем обратном пути в космос. Разбивая вдребезги черные стекла, в которых я все еще различаю силуэты ночных призраков. Уничтожая остатки размытого сна, пришедшего ко мне накануне.
Знаешь, Ланкастер мне нравится больше, чем Джэксонвилл. Я чувствую себя здесь как дома.
Я вижу свет. Он плывет. Летит. Мчится. Прорезает воздух. Врывается в широкие окна и заполняет безмерное пространство перед собой. Он — тысячи мерцающих частиц. Теплых и чистых. Они играют на твоих ладонях и в ресницах, в которых еще парят белые пылинки строительной извести.
— Ты когда-нибудь представлял себе абсолютную темноту?
Лохматого черноволосого парня напротив меня зовут Джерард, и мы едем с ним в одном купе. На парне безразмерная джинсовая куртка, какие носили в восьмидесятые, серая футболка с высоким горлом без подписей, на запястье — фенечка, изрядно потасканная, похоже, любимая, раз он ее не снимает. Одна нога сложена на другую, взгляд неспокойный: один из тех, что беспокойно что-то рыщут — в предметах и людях.
— Сплошную темноту вокруг себя, — продолжает он, с любопытством заглядывая мне в глаза. — Без единого намека на свет.
Я некоторое время молчу. Моим вниманием завладевают мелкие трещинки на собственных ладонях, а потом я вздыхаю, и мы пересекаемся взглядом с моим попутчиком.
— Думаю, да... — задумчиво протягиваю я. — Хотя мне никогда не приходилось представлять ее — она приходила сама. Когда я был маленьким, то очень боялся темноты. Как только наступало время ложиться спать, и родители закрывали дверь в моей комнате, я едва дышал. Я не знал, что делать. Как переждать ночь? Ведь мрак был повсюду — от него никуда не убежать, не спрятаться. Даже если закроешь глаза, темнота настигнет тебя и там.
— И что ты делал?
— Придумывал истории. Знаешь, брал карманный фонарик, тетрадь, ручку, залезал под одеяло и начинал писать, что в голову придет. Так я отвлекался. И засыпал быстрее.
Джерард кивает, давая понять, что внимательно слушает, и делает глоток кофе, дымящегося перед нашими лицами.
— Еще меня пугал подвал в нашем доме, — произношу я. — Отец часто отправлял меня туда за какими-нибудь инструментами, и если я не мог найти причину, чтобы отвертеться, то шел с бешено колотящимся сердцем и потными руками. Помню, как только оказывался на той лестнице, ведущей вниз, то подолгу стоял и смотрел в беспросветную тьму, с которой мне предстояло встретиться. У меня было ощущение, что я остался один на один со своим главным врагом, что загнан в ловушку. Мне было по-настоящему страшно.
— Что страшного в темноте?
Фрэнк, будь умницей, спустись еще раз в подвал.
— В ней всегда прячется чудовище.
Я ожидаю что-то услышать в ответ, но парень ничего не отвечает. Наклоняясь над карманом, он долго возится, а после вытаскивает пачку ярко-розовой жвачки и бросает ее на стол, как бы предлагая мне. Но я не хочу.
— Единственные чудовища — это мы с тобой, — он поворачивает голову к окну и щурится от света, — и еще несколько миллиардов человек. Живем среди подобных нам и даже не замечаем этого. Чудовища, которые просыпаются с утра и бредут, кто в школу, кто на работу, а с наступлением ночи уходят в мир грез.
Я пристально рассматриваю его лицо. Все эти мелкие недостатки — веснушки, родинки, пятна, — делающие нас уникальными. Хотя при таком ослепительном свете мало что разглядишь. Невозможно даже увидеть, что происходит за окнами твоего поезда.
— Бояться темноты нормально, — говорю я.
Джерард по-прежнему смотрит в окно, подергивая ногой, точно в такт какой-то песни, звучащей в его голове, и с каждой секундой мне сдается, что продолжать говорить бессмысленно. Но стоит прерваться, стоит молчанию войти в наш разговор, как парень облизывает губы и произносит вполне внятное «я слушаю».
— Да. — Я откашливаюсь, возвращая себя к прежним размышлениям. — Вообще бояться нормально. Глуп не тот, кто запирает определенные двери на замок, запрещая себе входить в них, а кто в собственной самонадеянности переступает черту и бросается в огонь.
— Ты прав, — кивает Джерард. — И потом мы все чего-то боимся.
— Чего же боишься ты? — спрашиваю я, и мне действительно интересно, что он скажет.
— Того, что пугает всех без исключения, — парень говорит это почти сразу, словно подготовился к ответу заранее, — потери контроля над смыслом и логикой. Когда ты понимаешь, что тебе не постигнуть сути происходящего. Что-то случается само собой, течет параллельно с твоей жизнью, иногда касаясь ее, а иногда нет. Часто ты просто становишься зрителем: смотришь, ничего при этом не говоря за или против, потому что у тебя нет какого-либо права или влияния. Тебе можно только наблюдать.
В какой-то момент я понимаю, о чем он ведет речь. И мне кажется, мой страх и его страх — они одинаковы. Странно, что он этого не замечает.
— Мне было пять. — На лице Джерарда промелькивает едва уловимая усмешка. — Тогда я впервые увидел ту девушку в отражении. Я прозвал ее Кристи — именем своей знакомой. Так вот, обычно Кристи стояла у окна, распахнутого на ночь. Абсолютно нагая и мокрая, только на голове у нее ютилась детская бумажная корона, знаешь, какие любят мастерить девчонки на свои дни рождения, а в ее руках всегда сидел черный кролик. И... Это было странно, но Кристи, казалось, никогда не замечала меня. Она надувала пузыри из клубничной жвачки, бродила по комнате, играла с кроликом в прятки, пока не наступало утро. И исчезала — из моего дома и моей жизни.
Парень сглатывает и переводит на меня глаза.
— Мне было пять, — повторяет он и незаметно переходит на шепот: — А потом стало восемнадцать. И Кристи приходила каждый год. Появлялась возле окна, гуляла голая с кроликом по моей комнате, а после испарялась и оставляла за собой лишь мокрые следы от босых ног, с которых то и дело капала вода.
В глазах Джерарда стремительно проносится его прошлое.
— Она что-то говорила? — интересуюсь я.
— Да, говорила, — собеседник останавливает на мне взгляд. — Точнее, пела.
И спустя минуту парень тихо напевает мелодию:
«Впусти рассвет. Прости закат
И часы, что все равно пробьют двенадцать.
Время — это лишь пока.
Нам всегда будет семнадцать,
Нам всегда будет семнадцать».
Нам приносят обед. Я благодарю рыжеволосую девушку со шрамом на шее, в то время как она раскладывает перед нами еду. На ней голубое платье в мелкую клетку и фартук, чуть испачканный вишневым вареньем. Девушка не торопится, все аккуратно раскладывает, при этом слегка сутулясь, что, по-видимому, уже вошло у нее в привычку, и беззвучно проговаривая свои действия. Я пристально смотрю на нее, и мне кажется, что я ее знаю. Что-то мелькает в памяти, я хочу открыть рот, но она быстро уходит.
Дверь захлопывается.
К моему удивлению, Джерард не ест, а только молча попивает кофе, чей аромат то и дело напоминает мне дешевые кафе с немытыми столиками и ланчем за девять пятьдесят. Крутя в руках зажигалку с изображением ангела, он о чем-то сосредоточенно думает, и мне не хочется тревожить его. Я доедаю свой обед и, откидываясь на сидение, отворачиваюсь. Поднимаю лицо и жмурюсь. Свет. В какой-то момент я позволяю глазам закрыться, непроизвольно ныряю в собственное сознание и словно становлюсь по ту сторону зазеркалья. Отсюда видно и слышно все.
Наш новый дом в Ланкастре намного больше, чем прежний. Мама сказала, что всегда хотела просторный дом, куда бы приезжали ее дети и внуки. Правда, сейчас у них с папой есть только мы с сестрой, и я не уверен, что кто-нибудь из нас в скором времени обзаведется ребенком. Хотя Джил, как и все девчонки, мечтает выйти замуж, заглядывается на свадебные платья в витринах магазинов, задерживает дыхание и опускает грустные глаза, когда узнает, что ее очередная подружка обзавелась кольцом на безымянном пальце. Сестру это расстраивает, а выслушиваю все потом я. Честно, не люблю эти разговоры, тема чужда мне. Я... Ну, куда мне?
Ко мне сегодня приходил учитель по литературе. Мы разбирали с ним творчество Фицджеральда. Я прочел «Великого Гэтсби», но мне не понравилось. Мне вообще не нравится читать — кино куда интереснее. И лучше бы я этого не говорил — мистер Фрай добрые полчаса анализировал мне этого «Гэтсби» и пытался вывести меня на дискуссию с ним. Литература скучная. Все мои уроки скучные, за исключением, пожалуй, физики. Предмет интересный и преподаватель отличный человек. Он очень добр ко мне. Мне хотелось бы с ним подружиться.
У меня здесь нет друзей. В принципе не было и в Джэксонвилле. Разве что до девяти лет, пока не сел к двоюродному брату в машину... Я днями сижу дома, смотрю в окно, считаю покатанные крыши и дощечки на цветном заборе перед домом, иногда мастерю что-нибудь. Недавно с отцом решились сделать корабль в бутылке. Вот время от времени сижу с ним. Отец редко появляется, основную работу совершаю я, но не жалуюсь. Меня это отвлекает. Да и потом надо же мне хоть чем-то заниматься.
Мама постоянно твердит, что мне надо подружиться с соседскими мальчишками. Я только отмахиваюсь: она, похоже, ничего не смыслит в подростковом мире, где каждый, кто чем-либо отличается от других, готовится прослыть изгоем. И потом я уже завел одно знакомство. Как-то застрял прямо на перекрестке, так вот, один парень помог мне добраться аж до самого дома. Сказал, живет в квартале от нашего дома, учится в той же школе, что и я, правда, старше меня на год. Обещал помочь мне с французским. Он вроде нормальный, не как те задиры. Надеюсь, нам все-таки удастся пересечься.
Я открываю глаза и долго не понимаю, где нахожусь.
Поезд. Купе. Джерард.
Последний как раз смотрит на меня. Он молчит, однако его взгляд, кажется, прячет много несказанного. Парень вроде болтливый, любит пофилософствовать, порассуждать, поставить собеседника на место, но в то же время говорит он не обо всем. Выдает определенное количество информации, а остальное утаивает, как нечто сокровенное, чтобы никто не добрался до сути, только он. Так Джерард будет уверен, что всегда прав.
— И все-таки, насчет темноты. — Он мягко улыбается мне, и я уже готов к очередной теории. — Мы все выходим из мрака, когда рождаемся, а потом так страшимся его. Сочиняем сказки и делаем из тьмы место, где живут придуманные нами же самими монстры. Хотя когда-то темнота была нашей единственной защитой. Она укрывала нас от внешнего мира, от этого света.
Он наконец откладывает зажигалку, которую держал все это время, и кивает в сторону окна. Дороги по-прежнему не видно.
— Свет куда страшнее. Взгляни туда, и ты увидишь только то, что подскажут тебе твои глаза. Ты можешь полагаться только на них, а они не всегда говорят правду... Говорят ли они правду вообще?
Тут Джерард резко встает и опускает штору. Маленькое помещение два на два метра лишается очертаний, и мы неожиданно быстро оказываемся в полумраке. Можно различить лишь движущиеся силуэты друг друга и стол между нами.
— Ты... — я запинаюсь, — серьезно хочешь посидеть в темноте?
— Все знают, что ночные разговоры отличаются от дневных, — доносится до меня его самоуверенный голос. — Хочу проверить степень нашей с тобой откровенности.
— Но сейчас не ночь. Это всего лишь имитация.
— Кругом имитация, — качает головой Джерард. — Покажи мне хоть что-нибудь настоящее, докажи, что оно настоящее, и я выпишу тебе чек.
Воцаряется молчание.
— И о чем ты хочешь поговорить?
Я уже предчувствую, как парень начнет перечислять список тем — от Вселенной до остатков кофе в своей чашке, но ошибаюсь. До меня долетают всего два слова.
— О тебе.
|
