Глава 11
Глава 9
Саундтрек к главе: Trading Yesterday – For You Only.
Глава 10. But I'm so far from home (POV Frank)
- Не спится? - худые жилистые руки парня в мгновение ока обнимают меня сзади за плечи.
Тепло родных ладоней особенно приятно чувствовать в эту прохладную, предосеннюю ночь. А точнее сказать, утро. Если верить будильнику, стоящему на прикроватной тумбочке, сейчас было в районе пяти часов. Едва наметившееся на горизонте зарево уже постепенно разгоралось, проклевываясь тугими золотисто-оранжевыми полосками сквозь слоистые облака. Подойдя чуть ближе к окну, я ощутил, как меня обнимают белые полупрозрачные занавески, колыхаясь от ветра и скользя по теплому, чуть заторможенному после сна телу. Они обволакивают, обвивают меня словно пелена новорожденного, защищая от превратностей этого сурового мира. Этим ранним ветреным утром я действительно будто родился заново, наконец почувствовав себя в своей тарелке. Сейчас я твердо был уверен: это именно то - то самое место, где я должен быть. Впервые за последнее время я ощущал себя на нужном месте. В этом маленьком пространстве с тесным кухонным гарнитуром, что даже не был моим, в объятьях любимого человека, в глазах которого так сочно и ярко переливаются первые краски сегодняшнего рассвета.
Неторопливо помешивая теплую молочно-шоколадную массу в кружке, тянусь к ручке шкафа, чтобы извлечь оттуда стеклянную баночку гречишного меда. Одновременно лениво поглаживаю красноволосую шевелюру, наглейшим образом разместившуюся у меня на плече.
- Ах ты ж неугомонный сладкоежка! - сбивчивый шепот, а затем следующий за ним ласково-укорительный смешок отдается в районе правого уха. - Утренний какао с чайной ложкой меда. Ты никогда не изменяешь своему ритуалу, Фрэнки.
- Привычка - вторая натура, - я пожал плечами, не прерывая своего ежедневного набора действий. - Мама всегда давала мне его, когда меня что-то тревожило. Или же я просто-напросто не мог уснуть. Линда верила в то, что какао с медом имеет свойство успокаивать.
- Ты никогда не рассказывал мне о родителях, - Джи расцепил руки, стягивающие мою талию, тем самым выпустив меня из своих медвежьих объятий. Затем отойдя чуть поодаль, он прислонился голой поясницей к краю столешницы, уперевшись ладонями в деревянную поверхность. Парень был в одних джинсах, и, видимо, прохладный утренний воздух не был для него столь комфортным. Уэй то и дело растирал собиравшиеся мурашки на обнаженных предплечьях.
Рваный прерывистый вздох вырвался из моей грудной клетки, являя собой нечто вполне естественное в данной ситуации. Брови Джерарда застыли в немом вопросе. Я хотел ему все объяснить, но из моей гортани как назло не выходило ни одного мало-мальски различимого звука. Будто кто-то сжимал мою глотку в удушающей металлической хватке. Слова давались тяжело, а мозг превратился в катушку с намотанной на нее кинолентой. Некоторые слайды затерлись и выцвели под влиянием времени, беспощадного и беспристрастного, а какие-то и вовсе представляли собой размытое изображение со старой отсыревшей пленки. Но были и такие воспоминания, которым несмотря на всю свою давность и старобытность посчастливилось не поблекнуть под грузом новых, более свежих событий и сохранить свои живые яркие краски. Хорошие воспоминания сменялись плохими, печальные - счастливыми. Я всегда напоминал себе самого обычного подростка со своими проигрышами и достижениями, чья жизнь была похожа на зебру. Полоса черная сменяла белую, как один сезон года сменял другой. Пока однажды круг не замкнулся, а нелепая трагичная случайность не отняла у меня все, что я когда-либо любил и помнил. Все мое существование, начиная с того момента, раскололось на "до" и "после", а домик, столь заботливо сотканный из родительского уюта и тепла, буквально затрещал по швам и в одночасье рухнул у меня на глазах. Но Джи не знал этого. Просто не мог знать.
- Это не самая моя любимая тема, - произнес я до невозможного тихо. Спустя мириады лет гробового молчания, тишину, наконец, прорезал мой хриплый, поменявшийся до неузнаваемости голос. Поначалу я даже не признал в этих чужеродных звуках что-то, являющиеся неотъемлемой частью меня самого.
- Если ты не хочешь это обсуждать, мы не будем, - Джи неуверенно положил свою ладонь мне на плечо и едва ощутимо погладил. Я повернул к нему свое задумчивое, слегка отстраненное лицо, внезапно столкнувшись с его виноватыми, цвета осенней листвы, глазами. Джерарду казалось, что он позволил себе лишнего, вторгнувшись на запретную территорию. Но я лишь молча пробежался кончиками пальцев вдоль его щеки, давая понять, что он ни в чем не виноват.
Джи, мой милый Джи... Ты никогда не перестанешь меня удивлять. Сейчас ты стоишь передо мной и мысленно извиняешься за то, что задал мне, как тебе самому кажется, неуместный вопрос. Ты настоящий ангел, Джи, знаешь это? Потому что только ангелы могут просить прощения за то, чего они не совершали. Столько лет молчания и удерживания собственной души от постороннего вмешательства не принесли мне ни грамма пользы. Я страшно боялся того, что чужие ледяные пальцы, едва дотянувшись до того, что у меня внутри, будут теребить края незаживающей раны, в конечном итоге так и не дав ей затянуться. Поэтому я не решался подпускать к себе кого-либо. Но рана все равно продолжала пульсировать и кровоточить, особенно по ночам. И сейчас я задумался: что если попробовать? Лучше не становилось, но в моем случае и хуже быть уже не могло. Вдруг это мой долгожданный шанс, так кстати подброшенный с барского плеча судьбы? Почему бы мне не воспользоваться им, просто плывя по течению? Почему не сбросить с себя чертовы оковы боли и, наконец, не прекратить эту долгоиграющую борьбу с самим собой? Всего лишь открыться этому самоотверженному красноволосому мальчишке, чья цель спасти всех и вся. И кто знает, вполне может быть, что среди всех спасенных им душ, моя тоже наконец-то обретет утешение. Найдет свой верный, предназначенный лишь ей одной, путь.
- Мои родители умерли, когда мне было 15, - тихо заговорив, я вновь двинулся по направлению к окну, пока не замер у подоконника, оставив Джерарда стоять за спиной. - Сначала мать, а спустя три месяца за ней последовал отец. Не смог смириться с утратой и пустил себе пулю в челюсть.
Я медленно повернулся к Джерарду, просто чтобы понаблюдать за реакцией парня. Чего я действительно опасался, так это увидеть, как ничем не прикрытая жалость плещется на дне его печальных глаз, выражающих какую-то покорную снисходительность и смирение от того, что ему приходится меня выслушивать. Меньше всего мне хотелось, чтобы мое признание, которое я так старательно вынашивал в себе и оберегал от посторонних, сейчас выглядело как дешевый спектакль с целью вызвать сочувствие к моей персоне. Что меня по-настоящему удивило, так это то, что ничего этого не было. Зеленые глаза Джерарда смотрели сосредоточенно и ласково. Он лишь кивнул, и это было знаком того, чтобы я продолжал.
- Это случилось зимой, в канун Рождества, - я изучал едва намечавшиеся силуэты домов, проглядывающие сквозь предрассветный сумрак. - Тебе, наверняка, хорошо знакомо это чувство, Джерард. Предвкушение большого запоминающегося веселья, тепло и уют мирно потрескивающего камина, запах печенья с корицей и неподдельное ощущение праздника, излучаемое украшенной елкой. И хоть тогда меня ничто не могло заставить поверить в Санта Клауса, - я сам не заметил, как начал улыбаться, с головой уйдя в горько-сладкие воспоминания. - я все равно ждал чуда. Исполнения своей личной маленькой мечты. Я желал лишь одного: чтобы самолет поскорее приземлился в аэропорту и моя мама как можно скорее оказалась на пороге нашего дома после долгой командировки. Я всем сердцем ждал, когда наконец смогу побежать навстречу ее широко раскрытым объятиям и крепко-крепко прижать к себе. Представлял, как она будет стоять передо мной румяная от холода и с тающими снежинками в волосах.
Но внезапный звонок телефона, тревожной трелью раздавшийся в гостиной, словно заранее не предвещал добрых вестей. Я будто знал, что что-то было не так. Случилось что-то непременно плохое. А затем я услышал слова отца, насквозь пронизанные гневом и паникой: "Как самолет разбился? Вы уверены? Он должен был приземлиться в Сан-Диего час назад! Стойте, подождите, а как же Линда? Вы должны сказать, что с моей женой! Черт побери, да не бросайте вы трубку!"
Не помню, что было дальше, помню лишь, что мои ноги стали ватными и на них невозможно было стоять, а фарфоровый снеговик выскользнул из рук и разбился на тысячи осколков. Ровно как и моя жизнь после того злополучного звонка.
Через день нас вызвали на опознание. Около часа нам с отцом приходилось находиться в проклятом морге один на один с обезображенным, покрытым множеством синяков и порезов, телом матери. Она уже не была той женщиной, которая читала мне сказки по вечерам, когда я был маленьким. И она не была той привлекательной молодой дамой, которую в свое время полюбил отец. Отныне это был бездыханный труп, и нужны были титанические усилия, чтобы признать в нем свою родственную душу.
Когда спустя еще один день нам позвонили из страховой компании, я не выдержал и сорвался, наорав на ни в чем не повинную девушку на том конце провода. Она сообщила о том, что в связи с гибелью родственника нам полагаются выплаты в несколько сотен тысяч. Будто они всерьез думали, что какая-то жалкая кучка денег сможет вернуть мне мать, а отцу жену. Жалкие бумажки никогда не заменили бы мне тепла родных рук и поцелуев на ночь. И я это прекрасно осознавал, но отец все же согласился воспользоваться услугами страховщиков.
На эти деньги он организовал похороны. Я не хотел ехать на кладбище. Я не мог представить, что на протяжении всей погребальной церемонии мне придется стоять рядом с открытым гробом, видеть ее побелевшее лицо и вспоминать бывший на нем когда-то румянец, теперь навеки забранный смертью. А может, гроб и вовсе был бы закрытым - чтобы не шокировать ужасным зрелищем особо впечатлительных родственников, ведь от прежней красоты Линды не осталось и следа. А еще, я был уверен, мне непременно пришлось бы ловить на себе короткие сочувственные взгляды и выслушивать слова о "бедном бедном мальчике!", которые просто не могли остаться непроизнесенными. Утешительные хлопки по плечу и шепот за спиной совсем не то, о чем я мечтал. Но я поехал. Я не мог не почтить ее память.
Когда могилу стали засыпать землей, а толстый священник в рясе муторно бормотал наизусть заученную на многочисленных похоронах молитву, мне попросту хотелось сбежать подальше оттуда. Мой живот каждый раз делал кульбит и тошнотворно скручивался, когда я смотрел на полностью поникшее и убитое горем лицо своего папы. Я видел, каких нечеловеческих усилий стоили его выдержка и попытки сохранять внешнее спокойствие. Но под самый конец отец сломался. Казалось, его рассудок помутился, потому что неожиданно для всех он спрыгнул прямо туда - в вырытую на несколько метров яму и лег сверху на гроб. В тот момент ему было абсолютно все равно, что на него уставился с десяток глаз, в одних из которых читалось недоумение, смешанное с толикой презрения, а в других неуемное сожаление. Он не обращал внимание на то, что с неба крупными пушистыми хлопьями падал снег, так некстати начавшийся во время церемонии, и что этот же мокрый снег засыпал собой темно-синюю обивку гроба.
Когда его все же вытащили оттуда, он брыкался как конь и бился словно обожженный мотылек на свету. Именно в тот самый вечер я понял, что наша счастливая жизнь стремительно катится под откос.
Я стал пропускать занятия, проводя дни будучи запертым в собственной комнате, сидя среди разбросанных CD-дисков около врубленной на максимальную громкость колонки. Иногда шел в парк неподалеку и брал с собой Pansy. Там я мог провести весь вечер или даже ночь, лежа на обледеневшей скамье и мучая бедные струны своей гитары. Отец все реже выходил на работу и все чаще не расставался с бутылкой коллекционного Хенесси. Дошло до того, что весь коридор и гостиная были уставлены пустыми бутылками, а в ванной комнате под раковиной я находил мелкое крошево из битого стекла. Денег у нас не было, а отец безжалостно продолжал пропивать страховку, пытаясь оправдать пьянство безутешной скорбью по своей безвозвратно отошедшей в мир иной жене. Папочка упивался своим горем, которое было для него сродни сладчайшему наркотику, не замечая, что его единственный сын с каждым днем отдаляется от него все больше и больше.
Я устроился работать в местную автомастерскую недалеко от дома. Не скажу что подработка была мне по душе, но для меня это гораздо лучше нежели посудомойщик или кассир в магазине. Тем более зарабатывал я довольно неплохо для школьника с неполным рабочим графиком. Однажды вечером я возвращался домой и у самого порога до меня донесся выстрел. Он шел из глубин дома. Ключи выпали из моих рук, а сам я едва не сполз по стене. Справившись с волнением и кое-как отперев чертову дверь, я сразу побежал в то место, откуда, как мне казалось, раздался звук.
Я нашел его в ванной, лежащего в луже собственной крови, блевотины и алкоголя. Без признаков жизни. Рядом валялся дробовик и скомканная предсмертная записка. В ней отец сообщил, что покопавшись в ящиках стола в его кабинете, я могу найти завещание, собственноручно им же и написанное. Он оставлял мне дом и припаркованный на стоянке автомобиль, которые отныне были в моем полном распоряжении. Знаю, другой бы обрадовался, будучи на моем месте, но только не я. Я окончательно почувствовал себя брошенным и всеми покинутым. Я нуждался в поддержке, заботе, но никак не в этой заверенной нотариусом бумажке, автоматически делающей меня сиротой.
Его похоронили на том же кладбище, рядом с матерью. Из близких родственников был только я и тетя Лин, к которой я частенько заезжал на каникулах и которую всегда считал своей второй матерью. После похорон меня преследовало постоянное, щемящее душу, чувство дежавю: вот была зима, кругом лежали сугробы, а я со слезами на глазах рассматривал могильную плиту матери. Сейчас начало апреля и я только что похоронил своего отца. Последнюю родную кровь, которая вопреки обещаниям, оставила меня на произвол судьбы.
Тетя Лин предложила мне переехать к ней и оформить надо мной опекунство. Я не желал быть ничьей обузой, лишним ртом в чужой семье. Я знал, что как только перееду к Роудсам, Тайлер начнет ревновать свою мать ко мне, и между нами завяжется бессмысленное соперничество за ее внимание. Но выбора у меня не было - я несовершеннолетний подросток-сирота, по которому плачет детдом, если от меня откажется единственный родственник. Поэтому я вынужден был согласиться на предложение тети жить с ней и Тайлером.
Но перед этим решил избавиться от дома - места свершения всех моих радостей и горестей, места, где я сказал свое первое слово и сделал первый шаг. Места, которое делало меня счастливым и несчастным одновременно. Мне хотелось спалить его дотла и никогда не возвращаться на пепелище. Что я, собственно говоря, и сделал. Я залил дом бензином от пола до потолка, а затем чиркнул спичкой... С чемоданом в руке и с гитарой за спиной я стоял возле отцовской машины и завороженно наблюдал за тем, как трещит деревянный каркас, съедаемый безжалостным пламенем, как лопаются стекла на окнах и срабатывает пожарная система. И что-то дико ликовало во мне в тот момент. Со стороны я был похож на городского сумасшедшего, устроившего поджог в собственном доме и собирающегося замести следы преступления. Вот только пламя было настолько ярким, что не увидеть его было невозможно целому кварталу.
Сев за руль, я погнал что есть сил из этой гребанной Калифорнии. Навстречу своей новой жизни, как я думал тогда. Я знал, что вижу свой дом в последний раз и больше ни за что туда не вернусь.
Закончив свой рассказ, я опустил голову, и густая пушистая челка поспешила упасть мне на глаза. Ловкие пальцы Джерарда подцепили ее край и аккуратно заправили мне за ухо. Перехватив его кисть в тот самый момент, когда молочно-белая рука уже почти отстранилась от моего лица, я погладил худые костяшки любимого.
- Что бы не случалось в моей жизни, плохое или хорошее, я всегда веровал в чудо, Джи. Но когда увидел окровавленное тело отца в морге... Тогда я перестал верить в чудеса. До тех пор, пока не повстречал тебя. Вот, теперь ты знаешь все.
Коснувшись подбородка Джерарда с едва заметной ямочкой на нем, я плавно переместился на красноватые, поблескивающие в тени занавески, губы. Уэй неровно задышал от этого невинного жеста, но по-прежнему не отрывал взгляда от моего лица.
- Ты чудо, Джи, мое персональное чудо. Не представляю, как я раньше жил без тебя? Сейчас ты рядом и мне так не хочется тебя отпускать.
- Я никуда и не денусь, - прошептал мой парень, легонько коснувшись моей руки альбомным листом.
На нем изображен темноволосый юноша, стоящий у окна. А его сосредоточенного печального лица касаются первые лучи пробудившейся ото сна звезды по имени солнце.
- Говорят, когда рисуешь человека, то примеряешь на себя все его мысли и эмоции, пропускаешь через себя, будто проводник, отражая на бумаге с помощью карандаша и красок. В былые времена с помощью рисунков лечили душевные травмы, а художники были наравне с целителями. Там, где таблетки были беспомощны. Я люблю тебя, Фрэнки, и я бы отдал все на свете, зная, что от этого ты чувствуешь себя счастливым. Этот рисунок - самая ничтожная малость из того, что я могу тебе дать. И возможно, со стороны я похож на наивного ребенка, который порет чушь и верит в магию рисунков, но... я лишь хочу, чтобы ты знал. Твоя боль - моя боль тоже. Если ты будешь счастлив, то это сделает меня счастливым наравне с тобой. Наши чувства, Фрэнк, они одни на двоих. Я не боюсь быть зависимым от тебя, потому что для меня ты - все. Мой гребанный мир, мой чертов смысл жизни! Знай это. И я весь твой. До конца.
***
В центре маленькой тесной кухни, где стены были залиты золотисто-янтарным солнечным светом, у самого окна стояли и обнимали друг друга два сплетенных между собой силуэта. Силуэт парня, чьи волосы были цвета поспевшей рябины, прижимался к силуэту парня ростом пониже. Красноволосый не мог видеть, что на губах у брюнета играет счастливая улыбка.
|
