Очередное утро, которое Джерард любит называть "чистым". Мне же такие дни кажутся лишенными цвета.

Сон отвоевал у меня ровно два часа жизни, оставив на память взмокшую спину и осипший голос.

Джерард, звонко топая пятками, босиком расхаживал по холодным кафельным плиткам, разливая по кружкам кофе. Я потряхивал головой, пытаясь вспомнить, снилось ли мне что-нибудь или же я просто всю ночь ворочался, мучая подушку.

Вязкие ощущения. Словно плаваешь в обрезках цветной бумаги и не имеешь ни капли воздуха для вздоха. Всюду лишь обрывки воспоминаний и мечтаний. Ленточки памяти, завязанные на тонкие сухие ветви. Чтобы вернуться вновь.
Я не помню.

Джерард, поставив передо мной тарелку, уселся напротив, внимательно глядя на мое изможденное лицо, но не произнося ни слова. Я благодарен ему за его такт, но уже с трудом переношу его приветливую улыбку. Чувствует ли он хоть что-либо разрушительное, разъедающее, едкое? Чувствует ли он то, что чувствую я?

Завтрак прошел в привычной напряженной тишине. Звякающие кружки и шумные вздохи, расползавшиеся по тесной кухне. Мы делали вид, что все в порядке. Мы делали вид, что все, происходящее с нами сейчас – не существенно. Не реально.

Я знаю, наше общее «мы» - на самом деле лишь два обособленных "я", два несчастных и потерянных в суматохе взрослого мира. Одно одинокое "я" цепляется за другое "я", не зная, куда податься еще. Кажется, в книжках по психологии говорится, что любовь - это взаимопомощь, взаимное уважение и принятие недостатков. У нас с Джерардом все точно так же. Но ведь книги часто врут, делая реальность излишне правдоподобной. Правдивей правды.

Жаль, что некоторые люди лишены способности чувствовать по-настоящему ярко.

Я поковырялся в тарелке. Постучал пальцами по столешнице, пустым взглядом уставившись в серую взвесь тумана. Оконное стекло запотело, и неровные подтеки на нем - лабиринты, в которых невозможно заблудиться.

- Я пойду в ванную, - пробормотал я, вставая из-за стола.

Надежный шпингалет на двери, совершенно не похожий на старенький, держащийся на честном слове крючок в доме матери. Но все повторяется. Из раза в раз.

Я все так же бегу от своих проблем.

Я приблизился к зеркалу, бездумно вглядываясь в свои глаза. Отражение отражения еще одного отражения. Я - это я, или же я - это все люди, с которыми я был знаком?

Я оттянул нижние веки ладонями, обнажая покрасневшие белки глаз. Я смотрю на себя, смотрящего на себя, запертого в своих же зрачках. Я единственный или же один из многих?

Открутив до упора вентили, сел на край ванны. Скользко. Ненавижу белый, такой фальшивый в своей ослепительности, такой фальшивый в своей искренности, такой фальшивый в своей чистоте.

Пар поднимается к потолку.

Все повторяется. Мелкие детали в счет не идут. Жизнь циклична и недолюбливает разнообразие, но, как и любая женщина, не любит признаваться в подобных вещах.

На сливе раковины - желтоватые дорожки. Ее стоило бы помыть, но я чувствую отвращение к любой работе, почти физическое неприятие. Меня тошнит от размеренности и постоянности быта. Я вспоминаю те дни, которые мы провели с Темноволосым, путешествуя, разъезжая по мелким городам и никогда не останавливаясь; я вспоминаю те дни и ощущаю непреодолимое желание вернуться в прошлое и переживать каждое мгновение снова.

Резкий стук в дверь, нетерпеливые попытки Джерарда выгнать меня из ванной. Я открыл дверь, и Уэй радостно ввалился в помещение.

Иногда мне кажется, что его слишком много, но я не смогу от него отказаться: одиночество меня страшит. Я закрываюсь на все замки, но знаю: он всегда будет меня ждать.

Он любит меня, по-своему, не шаблонно-прекрасно и не ослепляюще-яростно. Это я знал безоговорочно, и знание это было для меня ново. Он любит меня так, как не любил никто, но мне мало его любви.

Я сравнивал Темноволосого и Джерарда, и знал, что общечеловечески Джерард более симпатичен, удобен в совместной жизни, талантлив, честен, умен, патологически верен, ответственен... и безумно скучен.
Он был правильным.

Правильным.

И да, я был неправильным. И мне нужен был кто-то совершенный в своем несовершенстве, но не такой скучный в своей идеальности, как Джерард. Что-то искусственное было в нем, все время пытающемся быть лучше, чем он есть. Совершенствующемся.

- Слушай, Фрэнк, а может быть, ты расскажешь мне о своих родителях? - предложил он, склонив голову набок. Совсем как он. Я потряс головой, держась пальцами за переносицу. Удерживая череп.

Сравнивать - дело дурное, так невесть до чего додуматься можно.

"Каждый хорош по-своему, - повторял я себе, словно мантру. - Каждый хорош по-своему".

Неправда. Я же знаю, кто лучше, верно?

Я поджал губы. Джерард стоял и прямо смотрел мне в глаза. Я едва заметно кивнул, но каких усилий мне это стоило!

Родители.

Мы прошествовали в гостиную: Джерард с тихой, ровной радостью; я же с явным неудовольствием - меня оторвали от созерцания медленно, гротескно медленно капающих капель из крана, словно боящихся расставаться со своей обителью. По крошечной части они осторожно отцепляются от металла, тратя на это ужасающее количество времени - не меньше минуты, - чтобы рухнуть вниз. Хлюпающий звук, - совсем как в мокрых ботинках звучит грязь - и капли исчезают в стоке. И все действо растянуто во времени, что кажется: их полет бесконечен.  

Но во всем этом существует гипнотическая привлекательность. Зачарованный, оглушенный, я переживал те же чувства, что внушал мне Темноволосый. В такие минуты, выпитые, опустошенные, сходные выражению моих глаз, мне мерещились странные вещи, которые оставляли шрамы, душевные шрамы - напоминания о преступлениях против себя, подобные тем, что я когда-то наносил сам себе.

Мои увлечения, какими бы они ни были, носили сакраментальный смысл, и все они требовали каких-то жертв. Мне приходилось ранить себя (ох, и не раз, но Мэттью заставлял меня делать это добровольно, отрекаясь от себя. Он называл это "познанием".  «Мы должны испробовать все,» - говорил он, повторяя это мне множество раз в день), мне приходилось делать больно окружающим; совершать мелкие правонарушения; подчеркивать свою принадлежность к чему-либо. Мне нужно было сделать свои пристрастия реальными, материально-ощутимыми.

Я сел на диван, утопая в подушках. Одну из них Джерард положил себе под подборок, приготовившись внимательно слушать.

- Мне было лет семь, когда... - я с трудом собираю разрозненные воспоминания в целое. -  Все, что я помню до этого момента - мелькание дорог и однотипные дома в пригородах крупных городов с маленькими лужайками на заднем дворе и различные лишь цветом обоев в комнатках... Мы поселились в Нью Джерси. Это было достаточно хорошее место, и самое главное - оно принадлежало лишь нам и больше никому. У меня была своя комната. Свое. Это слово достаточно эгоистично - я осознаю это сейчас, но тогда я был мал, и мне было наплевать достаточно ли прилично это звучит. Я мог сказать "моя комната", "мой дом", "мои игрушки".

Я сделал паузу, переводя дыхание.

Если говорить честно, моя память меня иногда подводит. Иногда мне кажется, что я помню все, но это ощущение обманчиво. Оно развеивается, когда начинаешь последовательно рассказывать. С трудом получается цеплять одну картинку, всплывающую в голове, с другой. Приходится мучительно додумывать, воображать, и все искажается, и ложь, юркая, вроде бы незаметная и неопасная, вплетается в ткань рассказа.

- Я помню ощущениями. Я помню теплые дни, дурманящий аромат липовых почек и тепло рассохшегося дерева. Трудно вспомнить что-то определенное. Мать была женщиной чересчур загнанной, махнувшей рукой на себя. Седые волосы, угасший взгляд. Ее бесплодные попытки "быть как все". Она мучила меня и отца, с годами превратившегося в запойного алкоголика. Мать выглядела старушкой. Мне иногда бывало неловко, когда она приходила ко мне в школу или же мне приходилось идти с ней по улице. Она, может быть, и любила меня, я был желанным ребенком, но мама никогда не целовала меня, не обнимала без повода. Я чувствовал себя оторванным, отрезанным от нее. Словно человеческие чувства ей были чужды. Наверное, именно поэтому сейчас так сильно привязываюсь. Сильные чувства позволяют не ассоциировать меня с ней, поникшей и почти обреченной. Именно поэтому я так боялся - и боюсь - постареть.

Джерард заерзал на своем месте, поправляя сползший плед.

- Я не хочу быть похожим на своих родителей. Не хочу, - я поднял лицо, рассматривая белый потолок, чуть треснувшую штукатурку. - Мэтт говорил когда-то, что все повторяется вновь и вновь. Мы ходим по кругу в попытках изменить. У многих не получается, и они изменяют себе. Бессмыслица, - я сморгнул. Я перевел взгляд на Джерарда. Он серьезно и очень-то забавно смотрел мне в переносицу.

- А отец? - Джерард решил все-таки выведать у меня все. Интересно, приносит ли ему какое-нибудь извращенное удовлетворение быть эдаким эмоциональным унитазом, отхожим местом, к которому обращаются все увечные и калечные в надежде на жалость?

- Я смутно помню его. Не хочу помнить. Во-всяком случае, он самоустранился в мои семнадцать. Развод с матерью и продажа дома, ха, это тот переломный момент. Жаль, я не помню себя тогда, до встречи с Беллами. Фактически, он был моим спасением. Это вообще-то смешно звучит, но я не могу объяснить по-другому. Он сделал меня таким, каков я есть, понимаешь? Я иногда думаю - а кем бы я был тогда?

Джерард на этих словах недовольно покачал головой, поморщив нос. Он не понимает.

Мы лежали в тишине. На разных сторонах дивана.

С Беллами мы познакомились летом. И это было самое странное, но, тем не менее, самое насыщенное впечатлениями лето в моей жизни. C Джерардом - осенью, и эта осень была самой тоскливой.

Мэтт - холодное, сияющее языческое божество, не знающее ни пощады, ни страха. Подобными людьми восхищаются. Джерард же подобен мягкому свету серафима, призванного защищать. Таких любят, с такими живут, счастливо живут, хочу заметить.

Контрастность и различие. Гадко чувствую себя, когда осознаю, кого бы предпочел. Вина и горечь.

Я встал с дивана и направился на кухню. Джерард проводил меня грустным взглядом.

Красный в белый горошек чайник стоял на самом краю стола. Балансируя, он будто бы решал: следует ли сорваться вниз? Я взялся за его темную ручку и переставил его подальше.