Глава 5
Dirty Layers
12:40, я только просыпаюсь. Моя комната погружена в мягкую тьму, яркий солнечный свет пробивается сквозь жалюзи справа от меня. Я осознаю, насколько тяжёлым кажется моё тело, лежащее на матрасе, одеревеневшее и вялое. Такой контраст электрического гула в моей голове пульсирующему ритму чего-то, о чём я забыл.
12:41, я вскакиваю с постели, несмотря на полное отсутствие энергии, чертовски переживая, потому что циферблат электрического будильника пустой, пустой и мёртвый, так как это я его отключил. Я смотрю на собственное отражение в пустом тонированном пластике, мои глаза становятся в два раза шире обычного, поскольку я продолжаю осознавать, что моя тревога никуда не пропала, потому что у меня вообще нет электричества, и я не просыпался в 11:00, как должно было быть. И теперь я опаздываю, <i>чертовски</i> опаздываю.
12:43, я запутываюсь в простынях, направляясь к двери спальни. Одна нога засунута в штанину джинсов, тело наполовину просунуто в футболку с длинными рукавами.
12:44, я пару раз прохожусь расчёской по волосам, смываю с глаз остатки сна и подводки, оставшейся с прошлой ночи. Хватаю ключи от дома и бумажник.
12:45, я за дверью и, тяжело дыша, преодолеваю тринадцать лестничных пролётов, чуть не ломая себе шею. Я спотыкаюсь близко к последнему, но мне удаётся найти опору, прежде чем я бы разбил своё лицо об холодный бетон в крошечном фойе моего дома.
Снаружи стоит телефонная будка с поцарапанными стёклами, разрисованная граффити и обклеенная плакатами. Я захожу внутрь, дверные петли визжат, когда я закрываю за собой дверь. Мои пальцы подрагивают, пока я нащупываю деньги внутри бумажника, и я даже не знаю, почему. Четвертаки и монеты в десять центов выскальзывают у меня из рук, гремя по металлическому полу. Каждый звук отдаётся криком в моих ушах, ударяя по мозгам.
Хватит, просто хватит.
Я заставляю себя не вцепляться в трубку так сильно и делаю несколько глубоких вдохов и выдохов, и они грохочут и воют в моих лёгких. Мне нужно принять таблетки, и что, блять, случилось с моим электричеством, я заплатил за счета прошлым вечером, разве нет? конечно, заплатил, сразу после того как вернулся с обеда, не свидания, с Джерардом, его зовут Джерард, наверняка имя художника, его улыбка опьяняющая, тот чек был у меня в кармане, прямо в складках моего пальто, моего пальто, которое я отдал Джерарду, ох, Джерарду, пальто, которое я отдал Джерарду из-за снега, и я такой грёбаный говнюк, дебил, идиот, все те деньги, и я даже не отправил тот чёртов чек, а сейчас я опаздываю, у меня нет электричества, а он, вероятно, забрал чек, и я никогда не увижу его снова, Джерарда...
Ещё один глубокий вдох, и я наклоняюсь, чтобы поднять монеты, холодящие руку. Я засовываю монеты в небольшую щель и набираю свой номер. Конечно, когда я нажимаю на голосовую почту и забиваю пароль, есть одно сообщение, говорящее о том, что я пропустил оплату, моя электроэнергия будет отключена в 9:00, если они не получат деньги к тому времени. Я вздыхаю и вешаю трубку на место, выходя из телефонной будки.
Мой желудок урчит, когда я начинаю медленно бежать по улице. Моё дыхание вырывается в виде белых облачков и испаряется в лёгкий туман на моём лице, когда я шагаю в них. Маленькие охлаждённые взрывы углекислого газа, я долгое время не бегал, Боже, пусть он будет ждать меня там. Сегодня моя кровь словно свинец, тянущий меня всё ближе и ближе к цементу. К самому бетону, на который мне на самом деле просто хочется лечь и провести некоторое время в снегу. В конце концов, он просто незнакомец с милым личиком. Ничего, кроме привлекательного незнакомца.
Время так близко к 13:00, когда я, наконец, достигаю аллеи, где должен был с ним встретиться почти час назад. В моём кулаке зажат букет цветов — привет, добрый день, прости. Каждый любит цветы, в независимости от пола. Просто приятно знать, что кто-то хочет произвести хорошее впечатление.
Он сидит на земле, будто просто был уверен в том, что я знал, что он будет здесь несмотря на моё опоздание. Его колени подняты, на них свободно лежат локти. В одной руке тлеющая сигарета, сгоревшая почти до пальцев. Другой рукой он держит сложенный лист бумаги. Его свирепый взгляд устремлён на стену напротив него, словно это она каким-то образом его обидела.
— Джерард? — зову я, и мой голос звучит немного неуверенно, вопросительные интонации заметны.
Он рывком поднимает голову, сжимая пальцами лист. На его лице заметно облегчение. Он пытается скрыть его, путём сжатия челюсти, стараясь выглядеть раздражённым, но это плохо сочетается с его глазами, которые светятся благодарностью.
— Я думал, что ты не придёшь, — говорит он, его голос с оттенком обиды.
Моё сердце ударяется о грудную клетку, оставляя синяк. Ты придурок, говорит оно, ты тупой мудак. Когда у вас на самом деле нет ничего, о чём можно было бы заботиться, вы сдерживаете обещание. Вы принимаете его близко к сердцу, оно становится чем-то важным для вас. И в его глазах я нарушил это обещание. Я разрушил это доверие.
— Я же сказал, что куплю тебе обед, верно? — отвечаю я, мой голос снова становится мягким по отношению к нему.
— Сказал, — соглашается он, — только около часа назад. — Затем в его глазах появляются искры веслелья, губы борются с тем, чтобы не растянуться в улыбке. — Ты действительно идиот, Фрэнк.
Я не уверен, подходящее ли время для улыбки, но чувствую, как уголки моих губ дёргаются вверх, это реакция на то, что я никак не могу помочь ему с попытками скрыть его очевидный смех.
Он поднимает два пальца, лист бумаги зажат между ними таким же образом, каким он держит тлеющую сигарету. Жестом призывая меня забрать его, он просто сидит там, улыбаясь.
Я беру листок из его рук, вопросительно на него глядя. Стоит мне его развернуть, как моё выражение лица начинает выражать полнейший шок. Это чек на четыреста шестьдесят четыре доллара за оплату электроэнергии, прямо с отпечатком его грязных пальцев.
— Почему? — ляпаю я. Это моя самая честная мысль, идущая прямо из осуждающего ума.
— Почему что? — отвечает он. Он знает, о чём я думаю, и ему хватает смелости сказать мне это с усмешкой.
— Почему ты отдаёшь его мне?
— Ну ты ведь его подписал, верно?
— Да, — выдавливаю я.
Он смотрит на меня, выражая полнейшее спокойствие. Затем, так же спокойно выдаёт: — Тогда, предполагаю, что он твой. Я нашёл его в кармане твоего пальто. Если то, что я предполагаю, правда, то я хочу вернуть его тебе. — С этими словами он встаёт, его глаза теперь напротив моих. Его улыбка лёгкая, по-прежнему напоминающая вызов. — Думал, я украду его у тебя, да?
Я только киваю, и его улыбка становится шире.
— Я думал об этом.
— Так почему не украл? — спрашиваю я, засовывая чек в карман джинсов.
Он пожимает плечами.
— Я не такой.
Я молчу, тупо уставившись на него.
— Не такой?
— Я не собирался красть твои деньги, ясно? Я знаю, что ты автоматически подумал об этом, потому что я живу здесь, на улице, но я не такой. Я хороший человек. У меня есть мораль и ценности, — говорит он, упорно доказывая, пытаясь донести до меня свою точку зрения.
Межу нами повисает тишина, я молчу, охваченный стыдом из-за поспешных выводов, он упивается моим виноватым видом. Он смотрит на меня со своей дьявольской усмешкой, а я разглядываю свои ботинки, стену, заднюю дверь "Маскарада".... что угодно, но только не его довольное лицо. А потом, потому что я такой полный придурок, я нервно смеюсь и протягиваю ему букет, цветы шелестят в обёртке.
— Я купил их для тебя. Чтобы извиниться за то, что так опоздал. Понимаешь, это чек за электричество, а я как бы потерял его, поэтому они отключили мне электроэнергию, и именно поэтому я так опоздал, моя тревога никуда не пропала, и я выбежал за дверь, но я подумал, что может, они тебе понравятся, потому что зимой продаётся не так уж много цветов, и они на самом деле по-своему хороши, и, знаешь, я просто подумал, ты поймёшь, как я жалею о том, что заставил тебя так долго ждать... — Я делаю реально глубокий вдох, готовый продолжить, но он пялится на меня, одна его бровь приподнята, и я понимаю, что мне на самом деле нечего сказать. Он смотрит на меня, затем на цветы, и наконец, снова на меня.
— Так ты реально педик, да?
Я ничего не могу с собой поделать, на моём лице появляется огромная улыбка.
— Такой же гей как и те, кто сюда приходит, — отвечаю я, смеясь вместе с ним. Цветы переходят из моей руки в его, наши холодные пальцы соприкасаются. Это так приятно, что я улыбаюсь ещё шире.
Он неловко держит этот яркий букет цветов, который так контрастирует с его бледным лицом, и пытается незаметно его понюхать, делая вид, что этого не делает.
— О, да, — говорит он, — здесь они, определённо, к месту.
Наш смех начинает исчезать, растворяясь в пустынном переулке. Я едва могу различить пульсирующую музыку "Маскарада", которая словно пытается меня загипнотизировать. Заманивает меня, давай, Фрэнки, ты принадлежишь этому месту. Заходи... заходи...
Его ладонь на моей руке возвращает меня в промозглый переулок, подальше от вращающихся огней и люминесцентных лиц, липкой сцены и грязного шеста. Его угасающая улыбка всё ещё танцует на щеках, и я заставляю себя соответствовать ему.
— Ты голоден? — спрашиваю я, контролируя свой голос, чтобы он звучал небрежно.
Джерард кивает и кладёт цветы напротив входа в свою коробку-замок. Они выглядят настолько не к месту, так резко контрастируют с ужасающей мрачностью, которая нас окружает, что моя улыбка пропадает, и я снова слышу ту болезненно оптимистичную музыку, зовущую меня, вернись в реальный мир, реальность, милый.
На этот раз меня спасает собственный голос.
— Давай свалим отсюда, а?
Но я слышу эту отраву ещё долго, даже после того, как оборачиваю руку вокруг его талии и веду его по улице, тонущей в снегу.
***
— Ты реально хорошо выглядишь, — говорю я ему, когда мы находимся в метро, направляясь в туристическую зону города, где располагаются все хорошие места для еды. И я просто понимаю, что он выглядит более, чем хорошо... он выглядит больше сексуально. В этих слишком обтягивающих джинсах его ноги выглядят длинными, на нём уютный свитер. Те же потрёпанные кеды, в которых он был в прошлый раз, но они идеально сочетаются с одеждой. Поверх всего моё пальто, и это только добавляет ему привлекательности. Очевидно, что он старался изо всех сил выглядеть хорошо для этого небольшого обеда-свидания. Его тёмные волосы, хоть они всё ещё невероятно лохматые и запутанные, выглядят чистыми, немного влажными. На самом деле, он весь выглядит чистым, от кончиков пальцев до невероятного лица. Я чувствую себя немного неопрятным со своими немытыми волосами, в спешке спрятанными под шапкой, поношенными джинсами и толстовкой, которую нашёл валявшейся в шкафу, и непонятно, чистая она или нет.
Джерард ничего не отвечает на мой комментарий, просто чуть улыбается. Я могу сказать, что он чувствует себя немного неудобно, сидя в этом душном метро в окружении суровых бизнесменов и женщин, едущих на свой обеденный перерыв, и разных людей, которые пялятся на нас только потому, что моя рука лежит на колене Джерарда. Я вспоминаю о своих днях жизни, проведённых на улице, о неуверенности, которая всегда висела у меня на шее, словно петля. Бедный Джерард, так привыкший к свежему воздуху, вынужден находиться в закрытом пространстве, где он даже не может спрятаться от осуждения в глазах людей.
Я потираю большим пальцем его колено, надеясь, что это немного его успокоит.
— И где ты взял эту одежду? — спрашиваю я прямо.
Это вызывает у него усмешку, и вся напряженность сразу пропадает.
— Я её украл, — отвечает он, не отводя взгляд, его глаза сияют. Он подмигивает мне и откидывается в кресле, выглядя куда более расслабленным. Затем, почти машинально, он скользит рукой по своему бедру и переплетает свои пальцы с моими. Остальную часть поездки он ничего не говорит, но медленно, очень медленно, потирает большим пальцем костяшки моих пальцев.
Мы выходим около жилых кварталов города, и снег начинает идти снова. Не сильно, всего лишь легко припорошивает, и, кажется, даже не оказывает никакого эффекта на прохожих. Почти в каждом магазине окна горят рождественскими гирляндами, на каждом углу стоит Санта-Клаус, собирая деньги для различных благотворительных праздничных организаций. Джерард останавливается около каждого, и каждому из них мы бросаем несколько монет. Это так трогательно, что я вынужден делать то же самое, слушая, как монеты звенят о донышко жестяной банки.
— Просто ты никогда не знаешь, кто нуждается в помощи, — говорит он, когда я спрашиваю его об этом. — Не имеет значения, для кого это, или сколько у тебя денег. Ты должен помогать людям, когда они просят об этом.
— Но у тебя же у самого ничего нет.
Он пожимает плечами.
— У каждого человека есть что-то, что он может предложить.
Я не говорю ему, как я удивлён его бескорыстием, но думаю, что он понимает. Это просто заставляет меня думать о том, как я осуждал его, даже не задумываясь, и о том, как несмотря на то, что у него почти ничего нет, он всё ещё как-то умудряется отдавать всё.
Мы опустошаем наши карманы около каждой жестяной банки до тех пор, пока у него ничего не остаётся, а моих денег хватает только на наш обед.
В конечном итоге мы просто останавливаемся у киоска с хот-догами в парке, кладём наш дешёвый обед на свободную скамейку, которая обращена к нескольким туристическим магазинам с сувенирами, колодами игральных карт и милыми открытками. Я жду, пока образуется неловкость и заполнит наше молчание, но этого не происходит. Просто нет настоятельной необходимости заполнять тишину. Он жуёт свой хот-дог, его колено прижимается к моему на холодной парковой скамейке, и я смотрю на время и понимаю, что мне пора принимать лекарства.
Стук моих таблеток в оранжевой пластиковой бутылочке привлекает внимание Джерарда. Он бросает на меня взгляд, вытирает рот салфеткой и делает глоток корневого пива*.
— Что с тобой случилось? — спрашивает он, указывая соломинкой на таблетки в моих руках, прежде чем засовывает её обратно в рот и делает ещё один глоток.
— То, как он формулирует свой вопрос, ставит меня в тупик. Большинство людей спросили бы: "Ты болен?" или, может, "Чем болеешь?". Но не: "Что с тобой случилось?". Это такой убийственно честный вопрос, он не пытается ничего приукрасить или постепенно подвести к этому.
Что со мной случилось?
Я хочу сказать: "Чертовски много всего, дорогой". Но не делаю этого. Вместо этого я кладу на язык две таблетки, запиваю их содовой. Пользуясь моментом, я проглатываю их, а затем протягиваю ему оранжевую бутылочку.
— У меня ВИЧ, — говорю я, а затем оседаю и обращаю взгляд на его руку, следя за реакцией.
Джерард вертит бутылочку в руке, ставит рядом с собой на скамейку напиток. Он берёт свой хот-дог, откусывает, а затем кладёт на колени. Вглядываясь на этикетку на бутылочке, он складывает слова, бормоча большинство из них самому себе.
— Они помогают? — наконец спрашивает он, возвращая бутылочку.
— По большой части, — отвечаю я, засовывая их обратно в карман. — Думаю, они сохраняют мою иммунную систему стойкой.
Он кивает, переваривая эту информацию. Затем смотрит мне прямо в глаза и говорит: — Так ты умираешь.
Я снова пойман врасплох. Дело в том, что он не строит лабиринтов, чтобы получить ответы, он просто напрямую задаёт вопросы. Это не то качество, с которым вы сталкиваетесь очень часто, потому что многие люди боятся обидеть человека. Но Джерард просто спрашивает то, что приходит ему на ум, и я понимаю, что смертельно благодарен ему за то, что он не маскирует вопрос.
— Думаю, что да, — бормочу я, — в смысле, не сразу. Но в итоге, да, я умру.
— Мы все в итоге умрём.
Я поднимаю глаза и смотрю на него, и он меня даже не осуждает.
— Ну, я, вероятно, не буду тем, кто сделает это за тридцать.
— Сколько тебе сейчас лет?
— Двадцать.
По его лицу заметно, что он шокирован.
— Ты такой молодой...
— А сколько тебе? — спрашиваю я, и слышу сердитый вызов в собственном голосе.
— Нет, я просто имел в виду, что это отстой — получить смертельный приговор так рано. В смысле, ты сможешь потом сказать, что действительно жил? — он молчит, обдумывая свой вопрос. — Чёрт, мне двадцать шесть, и я не чувствую, что я жил.
Я качаю головой.
— Ты жил, — говорю я ему, вытягивая перед собой ноги на тротуаре. — Когда тебе пришлось бороться за еду, ты жил. И когда ты сражался за деньги, ты жил. И когда тебе пришлось унизиться и переступить через себя, только чтобы выжить, ты жил. Потому что вот она жизнь. Вот и всё. Ты борешься с ней как можешь до тех пор, пока не умрёшь.
Он быстро пробегается взглядом по моему лицу, задумчивая хмурость оседает на его тонких губах.
— Но что, если это не так? Что, если жизнь это большее, ты не просто сводишь концы с концами? Деньги не могут равняться счастью.
Я вздыхаю.
— Деньги — это всё, Джерард. Никто не может быть счастливым, когда его карманы пусты. — Я чувствую, как во мне возникает противоречие, воспоминания мягко возникают в моём мозгу. Уилл и я, ютящиеся под мостом и замораживающие наши задницы, потому что нам некуда идти, у нас нет денег, чтобы снять номер в отеле. Ничего, кроме нашей одежды и друг друга. Уилл и я, улыбающиеся и целующиеся, пытающиеся согреться, любящие друг друга холодной жестокой ночью. И по-прежнему улыбающиеся. По-прежнему улыбающиеся, любящие и счастливые, несмотря на то, что в тот момент денег нет. Воспоминания и тепло исчезают, оставляя холод и пустоту в районе солнечного сплетения.
Словно читая мои мысли, Джерард пододвигается ближе, и теперь его голос легко различить среди голосов рядом стоящих людей.
— Но что, если это что-то большее? — с нажимом говорит он. — Что насчёт любви?
От его хриплого шёпота по коже пробегает холодок.
— Любовь никогда не длится долго. Она мимолётна и непостоянна. Почему доверие настолько... изменчивое? Конечно, она может греть тебя в течение нескольких недель, месяцев, лет, если тебе повезёт. Но в конце она всегда умирает. Любовь проходит.
— Но у тебя всё ещё остаются воспоминания.
— Ты не можешь жить воспоминаниями.
— Почему нет?
— Потому что это не реальный мир! Мне не нравится лопать этот романтический мысленный пузырь, который ты, кажется, вокруг себя образовал, но это реальность, малыш. Воспоминания не могут сохранить тебя живым, и ты просто будешь трахаться сам с собой, если думаешь, что они могут. Они вымышленные, не реальные—
— Они были однажды реальными! — кричит он, его голос напряжённый.
— Но больше — нет! Если ты попытаешься жить прошлым, то никогда не будешь двигаться вперёд. Я пытаюсь объяснить тебе, что ты не можешь зависеть от любви, Джерард. Ты не можешь ожидать, что она спасёт тебя. Любовь — это замечательно и удивительно, но в итоге, она коротка. Она заканчивается. И затем ты просто должен двигаться дальше, двигаться вперёд, чтобы можно было жить. Жизнь — это не только любовь. Ты постоянно должен быть начеку, чтобы ничего не могло вернуться и цапнуть тебя за задницу.
Мы оба злимся, доходит до того, что наши выдохи превращаются в яростные белые облачка.
— Мне жаль тебя, — наконец выплёвывает Джерард, его кулаки сжимаются. — Ты позволяешь своей жизни превращать тебя в печального, ожесточённого мужчину. Нет, даже не в мужчину. В мальчика. Ты просто грустный маленький мальчик, который считает, что знает всё о жизни, любви и счастье. Жизнь пару раз подставила тебя, и это сделало тебя таким. Ты позволил ей превратить себя в какого-то жалкого маленького мальчика.
— Я умираю! — кричу я ему в лицо. Он даже не морщится, не мигает.
— Мы все, блять, умираем, Фрэнк.
Я тяжело дышу, моя грудь вздымается, и это заставляет меня злиться ещё больше, потому что он каким-то образом умудрился остаться спокойным, или ему просто здорово удаётся это скрывать.
— Так ты пытаешься сказать, что я ничего не знаю о любви?
Я могу поклясться, что он закатывает глаза.
— Не совсем. Я хочу сказать, что ты любитель в том, что касается жизненного опыта. Дай угадаю, что случилось в твоей жизни, а ты скажешь, сколько из этого окажется правдой, идёт? — он скрещивает ноги, и на его лице появляется маска серьёзности. — Ты всегда был тем ребёнком, который не мог найти общий язык с "толпой", — начинает он, изображая обеими руками кавычки в воздухе. — Пока все слушали Джорджа Майклса и Мадонну, ты грустил в своей спальне, подпевая The Cure и Bouncing Souls. В средней школе ты, конечно же, всех ненавидел, а затем перешёл в какой-нибудь скучный колледж, о котором никто никогда не слышал, чтобы поддерживать свой имидж неизвестности. Но нет, это для тебя было слишком скучно, слишком обычно, поэтому ты отклонил предложение родителей помогать тебе деньгами, решив жить самостоятельно.
Конечно, никто никогда не предупреждал тебя о том, как это будет трудно, и в конечном итоге ты готов был валяться в ногах, лишь бы получить денег и чашку кофе. Затем, в один особо мрачный день, ты встретил парня, который, как и ты, был — сюрприз-сюрприз — испуганный, бездомный и обозлённый на весь мир. Он рассказал тебе то, чего ты сам о себе не знал, и когда он вошёл в твою жизнь, всё сразу стало намного ярче. Вы влюбились друг в друга с первого взгляда и жили такой типичной трудной жизнью.
Вырежем тот момент, когда ты узнал, что он не такой уж и совершенный. Что у него есть эта болезнь под названием СПИД, и что он заразил тебя. И момент, когда он оставляет тебя, умирая, и теперь ты один на один со своей дерьмовой жизнью и жестоким отношением к любви. И вот ты пытаешься просто цепляться за жизнь как можешь, сопротивляясь всему, что может вызвать горькие воспоминания о той интенсивной эйфории, которую ты когда-то испытал, но в то же время ищешь кого-то, о ком можно было бы позаботиться кроме себя. Ты хочешь помогать кому-то, у кого в жизни полный пиздец, чтобы можно было игнорировать то, насколько ужасна твоя жизнь. Просто одно огромное грёбаное противоречие.
И теперь ответь мне, разве я не прав? Насколько я далёк от правды? — заканчивает он, его лицо по-прежнему такое же устрашающе спокойное, как когда он начинал.
Во время его речи моё лицо искажается в какой-то странной смеси шока и гнева, боли и уязвимости. Потому что он так легко раскопал почти всё моё прошлое, за исключением того, что он сказал о Уилле. Уилл не боялся, и он никогда не был обозлённым. И... и несмотря на Болезнь и тяжелую жизнь, он вёл, он был идеален. Он был таким идеальным, потому что любил меня.
— Как...
Джерард медленно кивает, пока я зависаю.
— Так я и думал. Видишь ли, ты считаешь, что жил этой невообразимо тяжёлой жизнью, но на самом деле всё совсем наоборот. Я всё это могу легко понять, как и любой на этой улице, кто на тебя взглянет. Фрэнк, всё твоё прошлое у тебя на лбу написано, и боюсь, оно не так уж и уникально.
Я замечаю, как из меня уходит гнев, медленно сменяясь жадным любопытством к этому человеку, которого я так поспешно осудил. У него, очевидно, есть все эти слои его тела и личности. Слои Бездомности и Уязвимости. Слои Интеллекта и Юмора. Сарказма и Романтики. Красоты и Уродства. Так много слоёв и только одна сущность. Все они уместились на одном невероятном лице одного симпатичного незнакомца.
— Как ты всё это узнал? — наконец спрашиваю я, мой голос снова становится мягким бормотанием, когда я начинаю говорить с ним.
Он улыбается, беря свой напиток.
— Ты двадцатилетний педик, Фрэнк. Я просто сопоставил некоторые вещи, как ВИЧ и твою точку зрения на жизнь и любовь. Собрал это в твой общий образ и смог рассказать тебе практически всё.
Джерард встаёт и выкидывает свой пустой стаканчик и обёртку от хот-дога в мусорку, а затем направляется обратно к моей растерянной фигуре.
— Слушай, я извиняюсь, если это было слишком грубо. Я уверен, что твоя жизнь имеет гораздо большее содержание и значение, чем то, что я только что описал. Но я думаю, это был самый хороший способ сказать: сияй, Фрэнк. Мир не поглотит тебя. Так что перестань быть такой маленькой плаксивой сучкой и просто поцелуй меня.
— Эй, я не маленькая плаксивая сучка... — начинаю я, но замолкаю, когда он широко улыбается и притягивает меня к себе, и его губы встречаются с моими.
*Корневое пиво (Root beer) — практически безалкогольный газированный напиток.
Глава 7
|
