Глава 4
Dirty Tears
Снаружи ужасно холодно, но я весь в поту. Он в виде бусинок по всей линии роста волос, рекой стекает по моему носу, челюсти и щекам. Когда он попадает на мои губы, немного потрескавшиеся и намазанные толстым слоем блестящей клубничной помады, я быстро высовываю язык и слизываю капли одну за другой. Маленькие солёные взрывы на мом языке. Это заставляет мужчин заводиться ещё больше и со скоростью молнии доставать доллары.
— Иди сюда, — говорит один мужчина, стоя вплотную к сцене, где я танцую.
Я кручусь на шесте, ледяной металл охлаждает мои бёдра сквозь тонкие кожаные штаны. Краем глаза я слежу за стодолларовой купюрой, которую сжимают нетерпеливые пальцы. За твои деньги, милый, я сделаю что угодно.
Но я знаю, что могу ещё лучше.
Мои глаза превращаются в карамель, я смотрю на него, а затем медленно отвожу глаза, липкая сладость, конфета под моим языком. Я направляюсь к другому человеку, опускаюсь перед ним на колени так, что мы оказываемся почти нос к носу, маской к лицу.
— Хочешь чего-нибудь, сладкий? — мурлыкаю я, убедившись, что за мной следит тот стодолларовый парень на другой стороне сцены. Он хмурится, но я вижу тоску и ревность в его глазах. Его пальцы немного дёргаются, прежде чем погружаются в карманы за купюрами и переменами.
Между тем, парень передо мной наклоняется и целует мою грудь, проводя языком по пропитанной потом коже. Под маской я закатываю глаза. Этот парень думает, что он действительно горяч и сногсшибателен. Боже, я чувствую себя так ужасно, когда они действуют так, словно хотят съесть мою кожу. Серьёзно, кому хочется быть чьим-то грёбаным леденцом?
Всё же, я откидываю голову назад, испуская этот примитивный стон, захватываю пряди его тёмых волос и оттаскиваю его лицо от своей груди.
— Нет, нет, — шепчу я скромно, мотая пальцем перед его лицом, — не будь жадным.
И затем я обхватываю его за щёки и прижимаюсь своим ртом к его. Его губы влажные и большие, и у меня такое ощущение, словно я целую корову, а не человека. Щетина на его щеках царапает кожу, оставляя ободранное, жгущее ощущение, словно ожог. Его язык проскальзывает мне в рот, склизкий змеиный язык, и я стараюсь не оттолкнуть его, пока он практически пихает его мне в горло. Отвратительно. Как я и говорил, целуюсь с грёбаной коровой.
Но это того стоит, всегда стоит. Парень, весь горячий и возбуждённый, возится с бумажником и засовывает почти восемьдесят долларов в переднюю часть моей промежности прежде, чем стодолларовый мужчина подходит и устраивает всё так, что я оказываюсь на коленях уже перед ним.
— Дразнишь же, блять, — ворчит он, но его голос грубый от желания. — Почему ты не подошёл ко мне?
Я смотрю на его разгорячённые и румяные щёки, его дико отчаянные глаза, выпирающую выпуклость в его затасканных джинсах.
— Да? И что в тебе такого особенного? — спрашиваю я, кладя новую конфету между своих губ. С ароматом персика, приторно-сладкая. Уничтожающая вкус стыда и языка.
На его губах появляется игривая ухмылка.
— Почему бы тебе самому не узнать?
Я могу охарактеризовать его в считанные секунды. Он один из тех Перспективнее-И-Безгрешнее-Чем-Вы парней. Я вижу это в его маленьких жадных глазах. Он хорош собой, и чёрт возьми, он знает это. Он считает, что рельно крут, потому что платит по восемьдесят баксов каждые шесть месяцев, чтобы отбеливать свои зубы до болезненно белого. Он думает, что весь такой чертовски сексуальный, потому что его грязные светлые волосы уложены в совершенном образе случайного беспорядка. Посмотри правде глаза, милый, я знаю, что тебе понадобилось почти полчаса и бутылка геля, чтобы сотворить эту "аварию".
— Я ненавижу таких, как ты, — выплёвываю я, мои слова почти что теряются в пульсирующем такте музыки. Тут так чертовски жарко, самая гуща чистой похоти, и боли, и грязи, и стыда. Я соскальзываю со сцены, прижимаясь к нему вплотную. — Таких чертовски самоуверенных, зацикленных на себе. Я не навижу таких людей, как ты, — повторяю я.
Он облизывает свои губы, возбуждаясь от оскорблений, которые я бросаю ему в лицо, и упирается руками по обе стороны от сцены, так что я в ловушке его рук. Я почти что чувствую то животное тепло, исходящее от его кожи. Я мельком замечаю, как он вкладывает триста баксов в мою потную ладонь, а потом вдруг резко вжимается в меня. Я чуть не кричу, когда моя спина ударяется о металлический край сцены, ломая почти каждый позвонок, но он засовывает свой язык мне в горло и крадёт мой крик. Я знаю, что за триста долларов он ождидает <i>фантастическое</i> шоу, и это моя работа — давать ему то, чего он хочет. Я обхватываю его плечи, стараясь не обращать внимание на боль в нижней части спины, и прижимаюсь к его голодным губам своими. Мы отрываемся друг от друга с громким грязным звуком, и мне приходится вытереть слюну со своего подбородка.
— Ты пиздец как мне должен, — рычит мужчина, но я прикладываю палец к губам на своей маске и шепчу: "Тсс". Я дарю ему маленькую таинственную усмешку, а затем отталкиваюсь от сцены и направляюсь к затенённому краю клуба.
Неоновые огни не достигают границы "Маскарада". Это как будто вы дошли до конца Земли, ни солнца, ни дыхания. Взяв в свою руку потную руку мужчины, я тяну его сквозь неразличимую затенённую массу других танцоров и мужчин, которые заплатили за эту особую привилегию. Здесь, в "Маскараде", мы любим называть это VIP залом, и попробуйте догадаться, почему.
— Ты такой сексуальный, малыш, такой чертовски сексуальный. Я хочу грязно трахнуть тебя, — шепчу я ему на ухо, ведя за собой на один из незанятых чёрных диванов. Гладкая кожа скрипит под его весом. Откуда-то слева раздаётся прглушённый стон другого клиента, который сейчас находится в другом мире.
— Отсоси мне, — требует парень, протягивая дополнительную двадцатку. — И это должно быть лучше, чем чертовски хорошо.
Чёрная желчь поднимается в моём горле, когда я в отчаянии засовываю двадцатку за пояс своих штанов, обжигающих мои внутренности. Я сглатываю и надеюсь, что смогу как-то вытерпеть это.
— Мне снять твою рубашку? — спрашиваю я, возясь с пуговицами.
Он кивает, и когда я сажусь на него верхом, я чувствую, как его член становится ещё более твёрдым, давя сквозь джинсовую ткань на моё бедро.
Мои пальцы немного дрожат, когда я аккуратно расстёгиваю каждую пуговицу на его голубой рубашке. Я прокладываю дорожку поцелуев к поясу его джинсов, а затем возвращаюсь обратно к груди. Мои руки слегка играют с его сосками и дорожкой тёмных волос, которая исчезает в штанах.
— Я... я не хочу никаких предварительных ласк, — шепчет он, но дышит тяжелее, чем раньше. Его дыхание — это просто короткие вздохи, словно он умирает или что-то такое. — Просто отсоси мне, ладно?
— Да, малыш, всё, что захочешь, — отвечаю я, но продолжаю играть с его торсом, щипаю чувствительную кожу вокруг каждого соска.
Его пальцы цепляются за мои волосы, и он тянет мою голову вниз.
— У меня ... нет в-времени, чтобы играть в твои м-маленькие игры. М-моя жена ждёт меня д-дома к шести.
Я рывком поднимаю голову и борюсь с желанием закричать или ударить его. Я ношу это маску, потому что это правило, так что они не знают, как выглядит моё лицо, и в свою очередь, каждый из них тоже носит свою маску. Она называется маской молчания, и она практически обязательна здесь, в "Маскараде". Но когда они снимают эту маску и говорят мне, что у них есть девушки, жёны, четверо грёбаных маленьких мальчиков и девочек дома, я просто не могу делать это. Как, блять, я должен сосать член этого парня, когда всё, о чём я могу думать, это о его маленьких детях и его жене, которые ждут, пока он вернётся домой с "работы" и "встречи, на которой пришлось задержаться, дорогая", чтобы они могли устроить милый семейный ужин?
Его деньги прожигают дыру через промежность моих кожаных штанов.
— Хорошо, милый. Скажешь мне, когда будешь кончать, ладно? — шепчу я, стараясь не позволить ему услышать, как сильно дрожит мой голос.
Я расстёгиваю его джинсы и беру в рот его член, твёрдый и горький. С этого момента всё становится уже шаблонным, и моя кровь просто перестаёт циркулировать. Я всего лишь робот, пытающийся отработать его зарплату. Не почти человек, а умирающий внутри, что практически одно и тоже. Я работаю своим языком, я убираю зубы. Я подключаю руки, чувствуя все его мышцы, сокращающиеся и расслабляющиеся подо мной в то же время. Это... это просто часть работы.
Только одна слеза неконтролируемо выкатывается из моих глаз за всё время, всего лишь одна слеза, всего лишь одна ошибка. Она падает на разгорячённую кожу его живота с тихим грязным звуком, но ничем не отличается от пота, который скатывается с его подающихся бёдер.
— Я... Я сейчас... — выдыхает неровно парень, сжимая руками мои волосы так сильно, что я чувствую, как некоторые из моих волос расстаются с головой с небольшой волной боли.
С последним движением языка я остраняюсь от его члена, с отвращением наблюдая, как он кончает в одиночку, забрызгивая своей спермой собственные бёдра и живот. Я наклюняюсь, достаю несколько салфеток из коробки рядом с диваном и кладу их на его гладкую грудь.
— Вытрись, дорогой, ты немного липкий, — говорю я, мой голос бесцветный. Я поднимаюсь с его потных бёдер и иду обратно в толпу под головокружительно-вращающимися огнями.
Мне это надоело, и я так чертовски устал от этого. В моём рту вкус жжёной резины, и я хватаю у бармена пластиковый стаканчик с пивом, когда прохожу мимо, не заботясь, что в нём. Холодная янтарная жидкость с лёгкостью проскальзывает в моё горло, но я всё ещё хочу пить, когда последние капли попадают в мой рот. Я такой грязный, испытывающий к себе отвращение, и я беру ещё пива. Проходит четыре с половиной часа, и это пиво на вкус ещё лучше, чем прошлое. Пот скатывается по моим щекам, но, может, это слёзы, но кого это вообще волнует, потому что ты должен оплатить счета или умрёшь. Ты должен купить еды иди умрёшь. Ты должен выпить свои грёбаные таблетки или умрёшь.
Так что я заливаю в себя ещё одно пиво и надеюсь, что, может, моя печень не выдержит, и я просто, блять, уже умру.
***
10:58, из своей квартиры я иду обратно к "Маскараду", хоть моя смена закончилась почти полчаса назад. В моих руках раскачивается пакет, в нём два пластиковых стаканчика, немного остатков холодной китайской еды и пара апельсинов, которые мне дала соседка, когда я спросил, есть ли у неё фрукты. В другой руке у меня термокружка с кофе. Это не много, но хоть что-то. Вот что я выучил: когда у тебя ничего нет, что-то может быть всем.
Всё моё тело онемело и замерзло, но я на самом деле не жалею, что отдал своё единственное пальто. Насколько мне известно, картонные коробки не сохраняют тепло, а дырявая одежда не спасает от холода. Я чувствую, как моё сердце болезненно сжимается, когда я вспоминаю его улыбку, взлохмаченные волосы, полосы грязи на его щеке, а затем то же лицо в застывшей гримасе, то же тело, дрожащее без какого-либо контроля.
Реальность этого в том, что я был в точно таком же положении. Восемнадцатилетний, не имеющий каменного или кирпичного дома. Грязь была одеждой для моей спины. Ночи были холодными, но днём было так же ужасно, как ночью. Днём я видел полные отвращения насмешки людей с Деньгами и Безопасностью. Людей с Домом.
Каждый должен быть спасён. Каждый нуждается в том, чтобы быть спасённым их Богом, их Аллахом или их Божественным Спасителем. Мой просто был в виде худого уличного ребёнка. Он не был каким-нибудь Богом, и он не был каким-нибудь Божественным Спасителем; он был моим Уильямом. Моим Уиллом. Он спас меня, и дал небольшую постоянную работу в этом клубе, в котором работал сам. Сказал, что мы заработаем достаточно денег, чтобы уехать, это всего лишь на некоторое время, моя любовь.
Никогда не позволяй им видеть, как ты плачешь, Фрэнки. Просто будь сильным и делай то, чего они от тебя хотят. Помни, что когда день закончится, я буду рядом с тобой каждую ночь.
Я научился быть статуей под слоями мягкой кожи, которую все желали, кровь, сделанная из камня, мы зарабатывали деньги, чтобы жить. Деньги, чтобы прожить ещё один день. Но каждый Спаситель должен умереть за свои грехи, и он тоже умер. У меня были Деньги и на некоторое время у меня была Безопасность. У меня был Уилл. Дом исчез вместе с его телом, сожжённым до тла, но у меня всё ещё было Пристанище. А память была единственной вещью, которая осталась в живых.
Так что, полагаю, я собираюсь дать этому невероятному парню небольшой проблеск, ту же самую концепцию, которую дал мне Уилл. Я покажу этому парню, что есть Путь, и есть немного Надежды. Везде, где есть Желание, есть Путь. Вот что он всегда говорил мне, а мёртвые не станут лгать. В мире, в котором, кажется, почти не осталось доброты, всё ещё есть люди, которые могут быть связаны с уродством. И больше всего я не хочу, чтобы он потерял веру в Жизнь. Когда вы теряете веру в Жизнь, то будто отпускаете спасательный круг. И всё, что вам остаётся, — это тонуть, тонуть, и тонуть, пока вы не опуститесь на самое дно. И как только вы достигаете песка, пути назад нет.
Когда я снова дохожу до глухого переулка, я почти пугаюсь, что его там нет. Картонный замок пуст, и створки из картона открываются и закрываются от ночного зимнего ветра. Света нигде нет, только немного неуверенного мерцания от уличного фонаря, стоящего на тротуаре.
Затем я вижу оранжевый горящий кончик сигареты, и когда мои глаза привыкают к тени, я запросто могу разглядеть бледную руку и, наконец, невероятное освещённое лицо, которое преследовало меня всё это время.
— Привет, — говорю я, направляясь в его сторону.
На мгновение он выглядит поражённым, словно олень, пойманный светом фар. Глаза широкие, тело напряжено. Затем он начинает узнавать мои черты, и хоть он и остаётся напряжённым, прищуривается и смотрит на меня. На несколько мгновений это выглядит так, словно он сканирует меня, его взгляд перемещается по моему невысокому контуру. Я неподвижно стою, так как привык ко всему этому, и это совсем не оказывает на меня воздействия. Раньше я мог бы покраснеть, несмотря на темноту, запнуться как идиот. Теперь же я стою там и слежу за его взглядом, пока он, наконец, не встречается с моим собственным.
— Привет, Фрэнк, — бормочет он, вставая.
Теперь моя очередь быть поражённым.
— К-как ты узнал моё имя?
Он посылает мне улыбку, каждый из его крошечных маленьких зубов сверкает в лунном свете.
— Ты идиот.
— И это то, как ты узнал моё имя?
— Нет, — отвечает он и кажется довольным тем, что осуждает меня снова. — Но только идиоты оставляют анонимные записки на оборотных сторонах рецептов, с именем, напечатанном на них.
Его ухмылка становится только шире, пока я прихожу к выводу, что он прав, и мысленно начинаю ругать себя за то, что был таким невнимательным.
— Ну так что, ты собираешься представиться? — спрашивает он.
— Зачем мне представляться, если ты уже знаешь, как меня зовут?
— Потому что так будет вежливо? — говорит он, будто это самая очевидная вещь в мире.
Я суживаю глаза. Может, это парень ненормальный. Инстинктивно я оглядываюсь, чтобы проверить, есть ли у меня путь бегства, если он попытается вытворить что-нибудь странное.
— Хорошо, — говрю я медленно. — Меня зовут Фрэнк Айеро, и, полагаю, что я идиот.
— Думаю, что мы уже встречались, — говорит он, протягивая руку.
— Что?
— Джерард Уэй.
— Что? — повторяю я. У меня такое ощущение, что я упустил что-то важное, и эта часть только что пролетела у меня над головой. Я чувствую, будто мой IQ немного ниже среднего уровня.
Он улыбается, искренне удивляясь моей растерянности.
— Меня зовут Джерард, — отвечает он, передразнивая мою медленную речь, которую я использовал, когда представлялся сам, — и я уверен, что мы говорили раньше.
Я киваю головой в знак согласия и понимания, вкладывая ладонь в его и пожимая. Он отнимает сигарету от губ, стряхивает пепел на землю под нашими ногами. Я смотрю на то, как он исчезает на сыром гравии, а затем, резко поняв, что наши руки всё ещё вместе, отхожу от него и чешу затылок. Джерард — это имя, кажется, вытатуированно на моём языке — вроде бы не замечает, как я вытираю внезапно вспотевшие ладони о свои джинсы, а затем вожусь с пакетом. Он просто тушит горящий кончик сигареты, немного морщась, когда горячий перел опаляет подушечки его пальцев. Затем он засовывает окурок в карман своих потрёпанных старых джинсов и выжидающе на меня смотрит.
Он замечает пакет, и вдруг его выражение лица становится настороженным. Подозрительным. Он смотрит с нерешительным любопытством, тлеющим в его глазах.
— Что в пакете?
Я отрываю от него глаза и безвольно поднимаю пакет.
— Ты голоден?
Его взгляд немного смягчается.
— И что, если да?
— Я принёс немного еды, — говорю я ему, и мой голос тоже смягчается.
И в конечном итоге я сижу напротив невероятного парня в слегка влажном картонном замке, пью тёплый кофе и ем слегка несвежую китайскую еду, когда начинает идти снег. Я не могу объяснить, что чувствую, когда он робко говорит "спасибо", а затем приступает к еде, и это, может быть, его первый номральный приём пищи за день. Я не думаю, что смог бы полностью описать благодарность, которая сияла в его глазах, не его словами. Мы вряд ли даже говорили об этом, но я могу сказать, что ему было, что сказать. Когда у вас ничего не осталось в этом мире кроме вашего Благородства, вы вцепляетесь в него крепче, чем во что-либо.
— Я могу купить тебе завтра обед? — спрашиваю я его, потому что не работаю по четвергам и, возможно, хотел бы услышать немного больше его голоса.
Может именно то, как чертовски он колеблется, не зная, стоит ли доверять моим добрым намерениям или нет, заставляет меня быть таким настойчивым.
— Пожалуйста, — говорю я, немного нервно играя с остатками нашего последнего ужина. В воздухе витает приятный цитрусовый аромат апельсинов, очищая наши жизни от грязи, но только на эту ночь.
— У меня не так уж много денег, — бормочет Джерард, но он не стыдится. Он просто говорит чистую правду, сообщая о том, что жизнь никогда не бывает справедливой, как кажется.
— Я знаю, — спокойно отвечаю я. — Я хочу купить тебе обед. Это вроде свидания. — И хоть я даже не имею это слово в виду, когда оно вылетает, я знаю, что это правда. Я хочу увидеть ещё одну улыбку на его невероятном лице. Эти глаза, которые осудили меня несколько дней назад, заинтриговали меня по одной причине; в них есть пустота, которую я узнаю, та самая холодная привязанность. Его глаза создают картину того, что значит любить и терять, и не иметь ничего в этом мире кроме себя и Болезни. Его болезнь — это голод, и его болезнь никогда не будет полностью холодом. Его болезнь в том, что он, вероятно, не может доверять ни единой душе в этом мире, кроме себя самого. И каждый такой день невыносимо растягивается.
Он вытаскивает моё пальто из своего бумажного дома, аккуратно держа его в руках.
— Я не собираюсь принимать его от тебя. Я даже не носил его, честно, так что оно не грязное.
— Нет, оставь его себе. Здесь чертовски холодно.
— Но оно нужно тебе, чтобы добраться до дома.
Я пожимаю плечами и чуть улыбаюсь ему.
— Оно мне не нужно, Джерард.
— Я обычно не принимаю благотворительность, — хмурится он.
Я уже поднимаюсь, убедившись, что оставил для него немного кофе вместе с половиной моего апельсина.
— А я обычно ей не занимаюсь. Так что, встретимся здесь завтра около полудня?
— А что насчёт твоей невесты? — я слышу, как он спрашивает.
— Она бросила меня, — кричу я через плечо, и хоть даже каждая кость в моём теле кричит от недостатка тепла, я по-прежнему улыбаюсь.
Глава 6
|
