Пролог. Глава 1.
Глава 2.
Глава 3.
А что у нас тут?
В доме тысячи дверей -
Сквозняки и пыльно,
Лишь ненастье.
В окнах тысячи огней,
Что когда-то были.
Мне бы только
Не продрогнуть на ветру
У последней двери.
Ненадолго -
Все из памяти сотру
И ему поверю.
Так что ты знаешь про меня?
Чему ты веришь про меня?
Что ты хочешь от меня?
Что ты знаешь?..
А, должно быть,
За порогом и теплей,
На ступеньку выше?
На стеклах копоть,
Там и мирра, и елей,
Все для тех, кто выжил.
А под утро
Дым замерзнет без огня,
Прах в Господнем доме, и
Никому-то
Нету дела до меня,
Разве только кроме...
И что ты знаешь про меня,
Чему ты веришь про меня?
И что за дело до меня?
Что ты знаешь?
Он открыл глаза, и было ещё так рано – в маленькое полукруглое окошко почти под самым потолком вливалась в каморку утренняя серость, когда солнце ещё не проснулось, но ночные тени уже отступают. Укрывшись до носа старым шерстяным одеялом, ветхим, как само мироздание, он снова смежил веки и начал прислушиваться.
Недалеко, через одну комнату, тихо позвякивали посудой. Видимо, та женщина. Старая женщина. Ей было много больше, чем можно сказать по внешности – он чувствовал это. Крепкая и сильная когда-то, сейчас она и правда была на последнем повороте своего жизненного пути. Берта? Что он сказал ей вчера? Назвался именем? Это не очень хорошо. Хотя вряд ли она смогла соотнести его имя и… Плохо, так плохо быть оголодавшим и бесконтрольным. Плохо превращать себя – себя! – в животное, что руководствуется только инстинктами выживания. Но он должен выжить. Должен.
Зачем?
Он не помнил. Голова шла кругом и раскалывалась, когда он пытался добраться до этих воспоминаний.
Он мысленно охнул, вспомнив, как поднимался ночью. Для чего поднимался. Холод окутал позвоночник. Тут же выпростав руку из-под одеяла, уставился на пальцы и ногти. Чистые. Не выдранные клещами, а розоватые и чуть заострённые пластинки на белых тонких пальцах. Запястья без намёка на следы от пут.
Он согнул и разогнул безупречные пальцы, и блики утренней серости выбелили слишком светлую для пустынного материка кожу.
«Я выпил его, - с горестью и ненавистью к себе подумало существо. – Можно было и раньше понять – так хорошо я не чувствовал себя уже… бесконечно долго».
Взвыл. Тихо, надсадно, сжав зубы накрепко. Зажмурившись с такой силой, что веки могли бы выдавить глаза, пожелай он этого. Столько держаться, не переходя грань, чтобы в конце концов убить. Так запятнать себя…
Слеза – больше соли, чем воды, - медленно поползла по скуле к уху. Он никогда не убивал раньше. А ночью… просто сорвался и не контролировал себя совершенно. И так остро чувствовал свою вину, что стало мутить. Что-то внутри – он не знал точно, как устроено это тело – настойчиво поднималось выше и выше, утыкаясь прямо в глотку, отдавая горечью. Он ненавидел себя, ненавидел этот мир и то, что не мог толком вспомнить ничего. Ничего не прояснилось в его голове за полгода изматывающей, невозможной дороги по пустыне.
«Зачем? Зачем, Отец?»
Он мог бы повторять до бесконечности вопросы, на которые не было ответов. Ни у него, ни у кого-либо другого. Лишь некоторые мысли, словно позаимствованные из прошлой жизни, порой вырывались наружу, обретая смысл. Неозвученный, но такой важный. Сакральный.
Зачем он? Зачем это – такое странное и порою устрашающее его - тело? Зачем этот мир? Зачем он так рвётся на Запад?
Зачем убил этого смышлёного мальчика?
- Габриэль? – женщина стояла на пороге его каморки, и ключи, соприкасаясь с прилаженными к переднику ножом и оружием, мелодично позвякивали. Она подслеповато щурилась в сумраке, но он не стал пугать её.
Ещё немного, и когда её хозяин не спустится из спальни, он снова должен будет отправиться в путь. Бежать, бежать туда, куда гонит его шестое чувство. Тяга столь сильна, что он никогда не задерживался на одном месте дольше пяти дней. И те – лишь потому, что был слишком слаб. Слишком голоден.
Сейчас же он ощущал такой прилив сил, что мог бы, казалось, бегом пересечь оставшуюся пустыню и сам переплыть океан. Нужная кровь. Редкая, чистая… Найдёт ли он ещё подобную?
Поморщившись от вновь едко толкнувшегося внутри комка сожаления, он разомкнул непослушные губы и пошевелил языком. Речь Ацелота не давалась ему толком.
- Я. Я не сплю.
- Это хорошо. Поднимайся, мне нужна твоя помощь. Комната для мытья справа от твоей. Там же и отхожее место.
- Да. Буду. Скоро… - он откинул край одеяла, и женщина отвернулась, чтобы снова скрыться на кухне. Оттуда уже пахло чем-то терпким и бодрящим.
Встав и одевшись, он отправился в соседнюю комнату. Ему доводилось пользоваться краном и раньше, но всё же это чудо – льющаяся из стены в жестяную раковину вода, пусть затхлая и специфически пахнущая, - никак не оставляло его равнодушным. Он несколько раз открыл и закрыл вентиль, чтобы проверить – польётся ли снова?
Умыв лицо и прополоскав иссохший за ночь рот, поднял голову и отпрянул. Зеркало. Он никак не мог привыкнуть к тому, что себя можно видеть. Стекла в крупных городах хватало, конечно. Были и витрины магазинов, в большинстве своём запылённые пустынным песком и от этого почти не отражающие.
Но зеркала пугали его. Раньше – когда? – он не мог себе представить, каков он. Не осознавал чем-то объёмным или цветным. Зачем? Зеркала же переворачивали всё вверх дном, заставляя верить – тот, кто отражается в поверхности – это он. Мужчина с тёмными, чуть впалыми глазами и размашистыми бровями на круглом лице. Растрёпанные волосы такие светлые, что он не видел подобных оттенков в этом мире. Тут всё выглядело так, словно было припорошено мельчайшей оранжевой пылью пустыни. Бледная кожа и тонкие губы. Его облик был странным и совсем не таким, как у большинства людей, что он успел повстречать на своём пути. И это пугало. Почему эти двое не задали никаких вопросов? Он настолько смог очаровать их?
Выйдя в круглый холл, направился к чёткому провалу света. Берта хлопотала над кухонными ящиками, что-то помешивала у плиты. Не сразу его заметила.
- Так не пойдёт, - строго выговорила она, едва развернулась лицом. – Что это на тебе? Переоденься.
Послушный, он начал стягивать с себя порванную местами рубаху. Безрукавку, позаимствованную у случайного попутчика, отобрали ещё в тюрьме.
- Что ты делаешь? Габриэль… - женщина вздохнула. – Не нужно издеваться над старушкой. Старушка трёх мужей пережила.
- Я не… понимаю, - он совсем растерялся. Люди такие странные. Не она ли сказала ему переодеться?
- Твоя одежда. Порвана, - она ткнула корявым, словно высохшим пальцем в несколько серьёзных прорех, - и жутко грязная. Тут кровь. Нужно снять и надеть что-нибудь чистое. В своей комнате, а не посреди кухни, - словно недалёкому, Берта разжёвывала каждое слово. – Ты понимаешь меня?
- Да, - ответил он. Он понимал эту речь уже достаточно хорошо. Но воспроизводить было тяжело. Слишком острая и быстрая для его языка. Не справлялся… - У меня нет ничего. Переодеть.
- Вот уж горе на мою седую голову, - вздохнула женщина. – Но хоть выглядишь сегодня лучше, слава Единому. Даже странно… - она обошла его сбоку и завернула в свою комнату. Долго там причитала и шуршала чем-то, пока снова не появилась в холле с мятым ворохом в руках.
Он стоял там же, боясь шелохнуться. У него никак не получалось быть как человек. Он не понимал многих мелочей, которые были очевидными для всех вокруг, кроме него.
- Замер, как истукан, - усмехнулась Берта. Но не было в этом ни зла, ни желания задеть, - он бы почувствовал. – Вот, держи. Вещи Франца тебе не подойдут. Он перестал расти с тех пор, как ему исполнилось шестнадцать. Это… от моего покойного мужа. Должны быть впору или почти. Переоденься в комнате.
Он сглотнул едкий ком, подавшийся наверх при упоминании о хозяине верхних покоев. О мёртвом хозяине, который не спустится завтракать… Нужно было обдумать, как убраться отсюда без лишних проблем. У женщины было оружие. И она на самом деле могла быть опасной для него. В него ещё ни разу не стреляли из парового пистоля ртутью, и он не мог бы сказать, каково это и как подействует на это тело. Ему нужно быть очень осторожным.
Одежда подошла. Штаны были грубоватыми на ощупь, но тёмно-зелёная рубаха и жакет сидели на нём, как влитые, и доставляли удовольствие своей мягкостью.
- Другое дело, - оценила женщина, когда он снова появился на пороге кухни. – Садись за стол. У нас сегодня множество мелких и крупных поручений. Вот только на базар мы с тобой не пойдём. Завтра.
- Спасибо? – робко сказал он, присаживаясь на кованый, обтянутый мягкой подушкой, табурет.
Берта улыбалась так, что от этого нельзя было устать. Ненавязчиво, почти незаметно. Но лицо её словно устремлялось кверху, глаза начинали светиться добрыми хитроватыми огоньками, а уголки губ приподнимались.
Завтрак – простая каша, кажется, женщина сказала «кукурузная», да терпкий тёмный настой, колер - был не обязателен для него. Он не раз замечал, что вполне способен обходиться без человеческой еды. Но и хуже ему от неё не становилось. В любом случае, отказом привлекать внимание не стоило.
Он проглотил пищу, не почувствовав вкуса. Женщина же ела неторопливо, смакуя каждую ложку и глоток. Как в последний раз.
- Живчик ты, Габриэль, - сказала она, когда в тарелке осталось около половины. – Ссадины все твои позатянулись, руки такие, словно ты писарем работаешь у градоправителя. А ведь вчера на тебе места живого не было. Не простая ты зверушка, так?
Женщина прищурилась, и он мог бы поспорить – одна её рука нежно легла на гун под прикрытием стола. Он не знал, что ответить ей. Просто замер и смотрел в блёклые, выцветшие глаза. Он ничего не мог сказать в ответ. Не потому, что таился. А потому, что сам плохо понимал и, к тому же, ничего не помнил. Всё было слишком сложным.
Берта истолковала молчание по-своему.
- Что ж, не хочешь рассказывать – твоё право, - она немного расслабилась, но кобуру пистоля оставила расстёгнутой. – В этом доме свободные правила. Да и у каждого есть что-то, чем он не захочет хвастаться. Если ты не станешь обижать нас и будешь следовать некоторым законам, то между нами не возникнет проблем, - он снова едва не закашлялся от горечи внутри. Он не хотел, - видит Отец, – не хотел убивать. – Имя только у тебя… - Берта поморщилась. – Ты не с Хейма? – строго спросила она. – И лучше не ври мне, мальчик.
- Н-нет, - процедил он. Насколько он понимал, все полгода он шёл по одному материку, пересекая разве что русла пересохших по летнему времени рек.
- Имя у тебя странное, нездешнее, - снова сказала женщина. - Плохое имя. С ним проблем много будет у тебя, да и у меня с Францем тоже, случись что. Другое надо взять.
- Другое? – искренне удивился он. Как можно изменить данное Создателем имя? Назови ворону курицей, нестись от этого она не станет.
- Другое. А это своё ты не говори никому. Про себя только помни, а говорить не нужно. Уж больно оно по-хеймски звучит, мягкое и тягучее. Люди сейчас на грани, им и такой мелочи будет достаточно, чтобы случилась беда.
- Беда, - неосознанно повторил он новое для себя слово.
- Что ж ты, как не от мира сего? – старушка мягко улыбнулась, отпивая новый глоток отвара. – Будто вчера на свет родился.
- Я не отсюда, - сказал он заученную одной из первых фразу. – Долго шёл. От Врановой Кручи. Язык тяжёлый. Не даётся. Но понимаю.
-Ясно, - женщина серьёзно кивнула. – Издалека же ты. Обычно оттуда не доходят своими ногами. Только дирижаблями или поездом если. Пустыня опасна, - женщина говорила всё тише, с вновь разгоревшимся любопытством разглядывая собеседника. – А имя тебе будет «Джерард». Нормальное имя для Ацелота. В предгорьях, откуда я родом, это означало «везунчик».
- Везунчик, - повторил он, пытаясь про себя произнести непривычно сложенные буквы. Они царапали глотку колючими краями и не хотели выходить наружу. – Джер-рард.
- Вот и молодец, - кивнула Берта. – И Францу назовёшься так. А то всё, что связано с Хеймом, его слишком нервирует. А ему вредно.
Он лишь кивнул, сглатывая.
Францу теперь всё равно.
Едва покончив с завтраком, Берта развила невероятную и совершенно непонятную для него деятельность. Он оказался бестолковым помощником. Да и откуда ему знать все эти важные житейские мелочи? Женщина ругалась – много и порой грязно, расширяя его словарный запас. Объясняла, как вытирать пыль с кованых плафонов. Зачем мыть руки после уборки. И почему нельзя в омлет класть яйца вместе со скорлупой. Он не понимал ничего, но старательно пытался запомнить. Очень скоро ему придётся бежать, а знания – любые – могли пригодиться в самый неожиданный момент.
Время шло. В полукруглое окно кухни робко полезли первые оранжевые лучи. Тут всё было оранжевым - в этом странном, отравленном мире. Солнце, поднимавшееся над землёй. Пустыня, расстилавшаяся под его жадными лучами. Даже небо было того же оттенка – только слабого, словно как следует разбавленного.
Берта всё чаще поглядывала на часы, удивляясь. Бормотала что-то под нос.
Он начал вспоминать расположение городских улиц, по которым его вели к этой башне, стоящей на самом отшибе.
- Доброго утра, - хмурый, заспанный и безумно всклокоченный, мужчина кутал своё невысокое тело в длинный халат. – Что на завтрак?
- Кукурузная каша, омлет и колер, - улыбнувшись, перечислила женщина. – Доброе утро, Франц.
Паромеханик уже развернулся, бредя в направлении умывальной комнаты. Он не обратил никакого внимания, насколько удивлённым и трепещущим был взгляд мужчины с волосами цвета прогоревшего пепла.
________________________________
Примечания:
* песня Мельницы "Что ты знаешь?"
|
