Когда тебе ставят анорексию и биполярное расстройство, мир окрашивается немного в другие цвета, верно?
Верно, Фрэнк? Мой маленький Фрэнки. Что бы ты делал без меня? Без нас.
Я глотаю таблетки. Я пью их горстями. Закидываю в себя горы и кучи белых пилюль, временами перемежающихся с жёлтенькими. Что бы ты делал без этого, Фрэнки?
Что бы ты сделал, если бы меня не стало? Что бы ты сделал, если в один прекрасный день я выпил бы на одну больше или попросту взял не ту? Что бы ты делал, если бы меня не было, Фрэнки?
Каждый раз ты дрожишь и просишь меня не делать этого. Твои руки сотрясаются, кончики пальцев едва ли контролируют собственные движения, и сам ты обездвижен, уставившись в пол, сидишь без малейшего желания встать в то время, как я ухмыляюсь, смотря на тебя. Ты совсем обессилен, а я могу лишь издеваться. Ну, прости уж меня, такова моя блядская натура. Ведь что может быть лучше, чем издеваться над людьми?
Не так давно земли коснулись первые снежинки, а окно всё ещё открыто нараспашку, словно лето на дворе. Ты дрожишь неясно отчего — от переизбытка кетамина в крови или от ледяного ветра с улицы. Твои плечи содрогаются, а сам ты устрашающе-неподвижно сидишь на месте. Зрачки расширены и быстро бегают из стороны в сторону.
Что бы ты делал без меня, Фрэнки?
— Что ты мне дал? — слова вылетают из тебя на одном дыхании, а я злобно улыбаюсь.
Я не ел вот уже около недели или вроде того, потому голод ужасающий. Каким-то образом мне необходимо было его утолить, поэтому я решил поразвлечься. Но не делать же мне это в одиночку?
— Всё хорошо, Фрэнки.
Его непроизвольно трясёт, я вижу страх в его глазах цвета крепкого односолодового шотландского виски. Ну же, смелее.
Он встаёт и упирается в меня взглядом, зрачки разнесло так, будто он на славу обкурился. Боже, Фрэнки, где же стиль? Где выдержка и грация?
Тебе, кажется, совсем дерьмово. Тебя пошатывает из стороны в сторону, взгляд затуманен, а руки медленно плавают в накуренном пространстве комнаты.
За сегодня я, кажется, выкуриваю вторую по счёту пачку отвратных красных Мальборо. Они настолько ужасны, что привкус уже успел плотно засесть в горле. Я курю их под крепко сваренный кофе, который я безостановочно подливаю себе в кружку. Меня не берут ни сигареты, ни алкоголь, ни наркотики.
Только ты. Единственный, кто ещё что-то значит. На столе покоится стакан для виски вместе с твоей рукой. Ты опёрся, тебе тяжело, грудь часто вздымается, а глаза прикрыты.
Я открываю бутылку Чиваса и заполняю посуду. На солнце он искрится и переливается. Божественная жидкость, топливо для жизни — что ещё нужно? Я медленно отпиваю из стакана, внутренности обдаёт приятное тепло, разливающееся по всему организму.
— Будешь?
Хотя вряд ли, тебе и так не сладко.
Ты молча киваешь и садишься обратно в кресло. Тяжело стоять, Фрэнки? Ты откидываешь голову на спинку, а руки разбрасываешь по подлокотникам. Тяжело испытывать нечто, что похоже на мой каждодневный кошмар?
Я ведь так люблю тебя, Фрэнки. Я просто хочу, чтобы ты понял, чтобы осознал.
Диагноз поставлен неспроста. Ведь сами подумайте — врач лично обследовал меня, изучал, выдвигая гипотезы, собирая консилиум… Неспроста, правда?
Я так люблю тебя, мой маленький малыш. Мой милый Фрэнки, моё солнце. Ты перестал светить ещё тогда, когда услышал диагноз из уст психиатра. Твои глаза моментально потухли, а взгляд потускнел. Что же такого он произнёс? По мне, так это всё было и ранее очевидно. Что удивительного?
Меня хотели госпитализировать. Мой вес — 50 при росте 175. Не критично, однако все удивляются. По бокам всё ещё в наличии жирочек, а ляжки время от времени трутся друг об друга. Все постоянно косятся на меня, неужели сложно понять, что я не виноват, что уродлив? Таковым меня сотворила природа.
Мой милый Фрэнки. Ты никогда не бросал меня. Даже когда всё это только начиналось. Кто же знал, что нам через столько предстояло пройти? Если бы не ты, я бы не сидел здесь, не пил бы виски премиум класса и не курил бы эти отвратные сигареты.
Помнишь как ты спас меня, когда я с отчаянием в сердце и лезвием в руках настойчиво пытался порезать себе вены в пятнадцать? К сожалению, резал я поперёк, но что взять с ребёнка?
Помнишь, как дёрнул за руку в тот самый момент, когда, стоя на крыше, я уже вознёс одну ногу над пропастью двадцати пяти этажного дома? Глупо, ведь при моём весе мне был необходим минимум — сорок пятый.
Помнишь, как рассыпал все таблетки по полу, что я держал в руках. Всё лицо моё было заплакано, и смотрелся я откровенно жалко, надеясь, что пилюли умертвят меня.
Помнишь, как отговаривал меня уехать, потому что знал — там я пропаду? Потому что знал, что я не удержусь от соблазна окончить свою жизнь. Знал, что уйду.
Помнишь, как мы сидели, а ты прижимался ко мне, словно маленький котёнок, свернувшись клубочком? Я гладил тебя по взъерошенным волосам цвета тёмной сентябрьской ночи, а ты едва ли не мурлыкал при этом, прижимая колени к груди.
Помнишь, как мы впервые поехали на море, когда мне только-только стукнуло двадцать? Тебе тогда было шестнадцать, и ты меня уж слишком боялся. Тогда мы только начали встречаться.
Помнишь свой первый секс под луной на берегу моря? Избито, пошло и заезжено, однако тебе, кажется, понравилось.
Помнишь нашу первую ссору, ту размолвку на углу Парк-авеню и Делавэр Экспрессуэй? Тогда я сильно кричал на тебя, просил оставить в покое и уйти из моей жизни.
Господи, да как же я мог с тобой так поступать, Фрэнки? Ты же самое дорогое, что у меня есть. Я, не медля, срываюсь с места и обнимаю тебя. Всё твоё тело бьёт крупная дрожь, а кожа чертовски белая. Ты будто восстал из давно забытой могилы и смотришь на меня своими обезумевшими глазами. Твои лёгкие непроизвольно сокращаются, а ты пялишься на меня ошарашенными глазами, ты полностью сбит с толку.
— Фрэнки…
— Что. Ты. Мне. Дал? — слова плотно отпечатываются на задворках сознания. Я начинаю понимать всё происходящее.
Я дал тебе намного больше, чем твоя норма в две десятых грамма. Там был один, если не больше. Твоё дыхание всё сильнее, а я не могу сообразить, что должен делать.
Что же я натворил, Фрэнки? Что же мне делать, мой малыш? Скажи же мне.
Ты не можешь выдавить из себя и слова. Ну, ради Бога, хотя бы одно. Дыхание окончательно становится рваным, и ты чуть ли не захлёбываешься. Дрожь уже не унять.
Ты откидываешь голову, ударяясь затылком о спинку кресла. О Боже.
— Джи…
Я бросаю сигарету и быстро подбегаю к тебе, склоняясь у подножия. Твои лёгкие быстро-быстро сокращаются так, что ты и слова больше из себя не можешь выдавить.
— Фрэнки…
Проходит ещё секунда, которая длится по ощущениям час, и я осмеливаюсь повернуть твою голову к себе.
Глаза застыли на месте и остекленели. Мёртвым взглядом ты созерцаешь меня, Фрэнки. Мёртвыми глазами осуждаешь уже свыше за сотворённое.
Мы ведь ещё встретимся?
Я напишу тебе эпитафию, а ты придёшь послушать. Сядешь на нашей любимой синей лавочке недалеко от кладбища, и мы будем сидеть, созерцая плачущие ивы, склонившиеся над нами. Будет заход солнца, а твои глаза цвета ореха будут переливаться в его свете, всё так же с нежностью и безграничной любовью оглядывая меня. Ведь так, верно?
Я срываюсь с места, я бегу в никуда. Я тяжело топаю по шпалам железной дороги, что пролегает недалеко от моего дома, я бегу в пропасть, в темноту, чтобы забыться. Я убегаю от себя, от собственного второго я, сбегаю, словно трус от обязанностей, прячусь от них за опустевшими охотничьими домиками в лесу, сползая по кирпичной стене, обливаясь слезами.
Что же я наделал?
Запах дыма проносится у меня прямо под носом, словно поезд по пропитанным креозотом шпалам. И словно удар ножом по сердцу, меня озаряет — я не затушил сигарету. Я бросил окурок на ковёр.
Прости меня, Фрэнки. Моё солнышко. Зато ты теперь ярко светишь, можно сказать, пылаешь над этим городом. Я даже отсюда слышу подъезжающие пожарные машины.
Прости меня, малыш.
|
