Часть 1. Глава 2. Разбитое зеркало — семь несчастливых лет.
Всё тот же сентябрь. Всё тот же Саммит. Всё тот же Нью-Джерси.
Женский крик, пронизывающий до костей ноткой отчаяния и приглушённой мольбой, громкий шлепок, хлёсткий звук которого приглушала ткань хлопковой футболки, грузное падение и воздух, что вырвался большой порцией из лёгких, когда удар пришёлся прямо в грудь. Небольшое затишье, которое продлилось всего несколько секунд, озарилось звуком сплюнутой на пол слюны, грязным ругательством и ритмическими ударами, от которых подросток, свернувшись в клубок настолько, насколько это было возможно, не смог укрыться.
Плотная и толстая резиновая подошва впивалась в кожу, немного проезжаясь по ней и оставляя порозовевшие следы под серой тканью. Мальчик не кричал - он лишь сдавленно стонал, закусывая верхнюю губу как можно сильнее, а затем выпуская её из оков в виде кромки острых зубов, чтобы выдохнуть скопленный воздух, который так и норовил последней болезненной струей покинуть избитое тело. Серебристое колечко, что было вырвано Энтони из губы подростка, было откинуто в сторону. Лёгкие, что только что избавились от влажного неосязаемого чувства наполненности, сразу же стали требовать назад возможность дышать, но твёрдые и огрубевшие мужские руки обхватили горло, не давая брюнету сделать то, что ему было жизненно необходимо. Губы раскрылись в полуовале, позвоночник выгнулся дугой, а длинные татуированные пальцы вцепились в сморщенные от внешних влияний запястья отца, пытаясь убрать его руки от шеи.
— Тони, Тони, хватит, Тони, — прошептала Линда, крепко хватаясь целой и здоровой рукой за плечо мужа, пытаясь оттянуть его от сына. По её дрожащим в истерике губам скатываются солёные слёзы, смешанные с потёкшей тушью и подводкой. Она только что собралась на работу, она только подумала о том, что вчера вдоволь заплатила за вчерашнее, как в дом вошёл Фрэнк, чтобы прихватить нужные тетради и учебники в школу, застав на пороге Энтони, который был весьма недоволен тем, что его сын не ночевал дома. — Тони, ему больно!
«Глупости, мне совсем не больно. Я это заслужил. Я ничтожество».
— Ты ничтожество, ты… — Хрип мужчины сочился агрессией и злостью, безграничной болью и завистью, алкогольным опьянением и дешёвыми сигаретами, что были выкурены без фильтра. От сальных, немытых волос плохо пахло дёгтем, а крупинки чёрной грязи были заметны в широких порах кожи на лице Энтони. Шершавые ладони ослабли и отпустили подростка, пуская по испорченным от накуренного воздуха в помещении лёгким парня чувство облегчения и свободы. Фрэнк резко выгнулся дугой, позволяя прохладе пробираться в горло, вытаскивая его из темноты, что минуту назад начала застилать его глаза, а затем, почувствовав резкую колющую боль в районе рёбер, свернулся, обхватив себя руками и зажмурившись так сильно, как того позволяло напряжение, возникшее в глазах от слёз. — Ты сейчас же приводишь себя в порядок… — мерзкий шёпот прямо возле уха, на котором словно укрывающим от него щитом расположились чёрные чистые волосы, вымытые шампунем Джамии с каким-то сладким девчачьим запахом, — и идёшь учиться. И если ты сегодня не придёшь домой, то ты добьёшься желаемого, и я тебя выкину на улицу, понял?
Со стороны подростка послышалось сбивчивое мычание, которое показалось его отцу не слишком убедительным.
— Понял или нет, крысёныш? — Зубы, которые были мечтой стоматолога, почти что коснулись виска Фрэнка в рычащем жесте, а испачканные в крови мальчика, когда у того стекала кровь из разбитой губы, пальцы впились в исхудавшие бледные щёки, сжимая до невозможности сильно. Парень закивал, одной рукой всё ещё обнимая ушибленный бок, а другой выставляя между ним и отцом определённую дистанцию.
— П-понял.
— Убирайся в свою комнату. — После этих слов Энтони удалился в сторону входной двери, а мать подбежала к сыну с мокрой тряпкой, натянув уголок на кончик указательного пальца и прикладывая его к трещине в нижней губе Фрэнка. Серебристое колечко блестело на полу, а рана кровоточила так, словно её разрезали в клочья, а не просто разорвали. Женщина судорожно вздыхала, пытаясь привести себя в норму и успокоиться. Присев и подперев спиной кухонную тумбу, Фрэнк взял в руки металлическое кольцо, с сожалением и раздражением осматривая блестящую окровавленную поверхность.
Линда осмотрела лицо сына на ещё какие-то повреждения, нежно пробегаясь глазами по каждому покрасневшему месту, которое, возможно, и не было ушиблено, но просто покрылось красной корочкой.
— Ты сможешь проколоть губу с другой стороны, Фрэнки. Когда заживёт… — Линда всегда разрешала Фрэнку всё, что касалось самовыражения и изменения внешности. Мальчик слишком сильно страдал, чтобы быть ещё чего-то лишённым, по её мнению. — Хочешь, я подарю тебе новое, а? Боже, рану нужно зашить. — Подросток замотал головой, а женщина, сидящая до этого на коленках, привстала, помогая Фрэнку подняться, упираясь ладонью в деревянную поверхность тумбы. Оглянувшись, она заметила мужа, который что-то делал у крыльца, и, заметив, что он вот-вот войдёт, Линда стала подталкивать сына к лестнице. — Ну, иди, иди, быстрее. А я позвоню Джам…
Ванная, что расположена вблизи комнаты Фрэнка, всегда была заполнена чем-то, что могло бы помочь с ранами. Наклонившись над раковиной, парень позволил крови, что скопилась в его рту, стекать в канализацию.
Металлический вкус был повсюду, вызывая шатающее чувство тошноты и головокружения. Зажав порванную губу пальцами, Фрэнк зажмурился и дрогнул от пекущего ощущения. Ему всегда доставляла удовольствие такая боль, но не тогда, когда он заслужил. Хотя он всегда думал о том, что он заслуживает любого рода боли.
Дотянувшись до самой высокой полки, при этом плотно прижимая правой рукой левый бок, Фрэнк прихватил рукой коробку, в которой предположительно лежат лекарства. Разлив на размотанный бинт большое количество прозрачной жидкости, он рваным и резким движением приложил его к ране, закусив неповреждённый уголок губы. Первые минуты дезинфекции прошли так, словно его губу обожгли кислотой, поэтому мальчик, несмотря на то, что он привык к регулярной боли, позволил себе вскрикнуть, а затем, когда резко вспыхнувшая боль стала утихать, он попытался рассмотреть сквозь рябь, возникшую на его глазах из-за слёз, своё лицо в зеркале. Не было ни ссадин, ни ушибов, только размазанная кровь. Сквозь открытое окно был слышен звонкий голос Джамии, которая наверняка привела своего отца.
Мужчина вызывал у Фрэнка противоречивые чувства, так как подросток не любил врачей, но он уважал его за то, что он единственный, кто не покупает любовь своей дочери подарками и сувенирами из различных городов, в которые его посылали для работы. Эндрю Нестор мог задерживаться на работе, мог оставаться на ночное дежурство, но всегда был рядом с дочерью, когда жена и свекровь, наоборот же, всё время только работали на благо девочке, совсем не уделяя ей время и не вникая в её проблемы. Они только ругали её, но лишь из-за того, что не знали её характер, так как не часто интересовались жизнью Джамии.
Дом Нестор был очень близко отсюда, от силы пять минут ходьбы, поэтому Фрэнк часто заходил за подругой, чтобы вместе пойти школу. Регулярные совместные походы нарушились, когда мама Джамии уехала на заработки во Флориду, оставив дочь и мужа с маленькой Кэндис. Девушке приходилось отводить малышку в детский сад, а затем уже идти в школу в одиночестве. Фрэнк недавно начал подумывать о том, чтобы выходить из дома пораньше, чтобы провожать маленькую девочку вместе с Джамией, а затем уже вдвоём идти в школу.
В комнату Фрэнка влетела энергичная Нестор, почти сметая всё на своём пути. Коротковатые волосы были неаккуратно собраны в низкий мышиный хвостик, а определённо любимая чёрная бесформенная футболка даже немножко приподнялась от ветра, что подросток создала резкими движениями. Быстро оглянувшись и заметив, что Фрэнк прижимает ко рту бинт, облокотившись о раковину, Джамия моментально проскользнула в ванную, прикрыв за собой дверь. Её тонкие пальчики обвивали ручку аптечки, которую она тут же отложила на тумбу, перехватывая бинт из руки Фрэнка.
— Ау. — Дёрнувшись, Фрэнк зашипел, когда девушка стала вытирать кожу вокруг кровоточащей раны от крови.
— И тебе привет, Фрэнки… Давно не виделись. — Айеро попытался пошевелить губами, чтобы что-то ответить, но в ответ Джамии последовал только болезненный стон и новая капелька крови, что покатилась из трещины из-за того, что Фрэнк потревожил её, не дав затянуться. — Папа приказал мне тебя подготовить. Боюсь тебя огорчить, губу действительно придётся зашивать. Это отец понял по тому, какое огромное количество крови на вашем полу в кухне. Энтони так пытался скрыть ту лужу… — Девушка продолжала держать бинт у губы, открывая сумочку и раскладывая всякие разные пакетики, бутылочки и тюбики. Фрэнк возмущённо пялился на неё, пытаясь таким образом заставить её говорить помедленнее и по делу, чтобы ему не пришлось отвечать, так как прошлая попытка не увенчалась успехом. — Папа пытается выпроводить его из дома. Ты же знаешь, что, работая в больнице, он знает всё, поэтому он просто обязан напомнить твоему отцу, что в баре «Кастл» сегодня борьба за то, кто больше выпьет. Причём несколько заходов, и первый через двадцать минут. Ты даже не понимаешь, какой счастливый.
Убрав бинт и заменив его ваткой, смоченной перекисью, Джамия увидела на лице удивление и какое-то слишком болезненное чувство несправедливости.
— Ну, прости, про счастливого я загнула. — Девушка бережно обрабатывала перекисью края ранки.
— Фы находифь фсё эфо смефным? — промямлил Фрэнк, пока Нестор аккуратно оттянула двумя пальцами его губу, чтобы обернуть всю кровоточащую щель прохладной и промокшей ватой со всех сторон. — Ай! — От того, что он говорил, ватка быстро окрасилась в красный цвет, заставляя девушку поморщиться и злобно посмотреть на друга. Ей пришлось заменить «компресс» на новый.
— Не разговаривай, — приказным тоном сказала брюнетка, насупив тёмные брови. — Фрэнк, я бы нашла это смешным, если бы ты навернулся с велосипеда, но… просто я не хочу дать тебе снова раскиснуть, окей? Видимо, я недооценила своё неумение шутить…
На минуту повисла тишина. Джамия перестала пытаться поднять настроение подавленному Айеро, который апатично уставился в кафель с морским рисунком, изнутри умирая от жгучей боли, что ощущалась не только на губе, но и на всём его теле, отчётливо пульсируя в самых разных местах.
— Для моего папы официальная версия состоит в том, что ты зацепился за что-то. Сразу придумай этот самый предмет, чтобы не пришлось виртуозничать. Ты же знаешь, он что-то заподозрил, но не станет лезть. Для него понятна причина, по которой твоя мама всё ещё не обратилась в полицию. — Фрэнк кивал, будто слушая указания старшей сестры. Взгляд девушки зацепился за грязную футболку и за стремительно синеющий синяк на том месте, что не прикрывала серая ткань. — Чёрт, спрячь! Это будет сложно объяснить… — Ужас и брезгливое сожаление отражалось в её темных, почти чёрных глазах. — Чёрт. Мы что-нибудь придумаем, ладно, Фрэнки? Не расстраивайся, пожалуйста. Блять, — Джамия, кажется, впервые за месяц произнесла что-то нецензурное помимо «чёрт», — что я несу. Можно подумать, я могу что-то изменить.
Лицо Джамии исказило сочувствие, и она будто была готова расплакаться. Не переставая прижимать рукой вату, она обняла друга, пытаясь сделать это максимально аккуратно, не испачкавшись.
— Мне так жаль, что я недостаточно сильная и влиятельная, чтобы избавить тебя от всего этого дерьма. — Лёгкий шёпот уходил куда-то в шею, на которой остались небольшие следы от пальцев отца Фрэнка. — Будь я хоть на пару лет старше, я могла бы надрать всем, кто тебя обижает, задницы. И твоего отца я бы лично сдала бы в полицию, не боясь, что ты меня поколотишь за это. Хотя ты меня и так не поколотишь, но зато обидишься. В будущем, я надеюсь, я буду менее зависящей от того, что и как мне говорят, и буду делать только то, что считаю правильным я, а не кто-то другой.
Неожиданно Джамия отстранилась и, прислушиваясь, ушёл ли Энтони из дома, крикнула:
— Пап, ты скоро? У нас начинает заканчиваться вата. Иначе не хватит.
Фрэнк улыбнулся её смелости, прекрасная зная, что его подруга не могла ошибиться. У девушки был прекрасный слух и отлично развитая внимательность. Послышались лёгкие шаги, и в ванную зашёл светловолосый мужчина в очках. Он надевал белые медицинские перчатки, одобрительно улыбаясь дочери. Фрэнк в который раз удивлялся тому, как сильно они отличаются по внешности. На Эндрю была больше похожа Кэндис: у неё тоже были серые глаза и светлые волосы, которые по-детски завивались, превращаясь в забавные кудряшки. Исходя из того, что мать Нестор была будто старшей сестрой Джамии, можно сказать, что оба дитя — точные копии своих родителей.
— Привет, Фрэнк. Как же тебя так угораздило? — У мужчины был тихий и мелодичный голос. Фрэнк всегда думал, что именно такой должен быть у врачей: они, по его мнению, заманивали пациентов своей доброжелательностью и сладостью в голосе, чтобы потом причинить боль. — Хотя, зная то, как часто тебя приходилось зашивать… Неугомонный, так говорила твоя мама? — Фрэнк даже захотел ответить доктору, но его указательный палец сразу напомнил о том, что ему пока не стоит тревожить рану, кровь на которой покрылась плёночкой, что норовила вот-вот лопнуть, выпуская свежие капли на волю. — Не говори: это был риторический вопрос. Джам, пожалуйста, окуни иглу в спирт, — сказал Эндрю, пока Фрэнк усаживался на тумбочку, чтобы хирург мог осмотреть его губу. Закрыв глаза, парень уже представил, как изогнутая хирургическая игла будет проходить сквозь мягкую израненную кожу, соединяя две разрезанные металлом части. Мурашки прошлись по его коже, и он попытался сосредоточиться на своих эмоциях, а не чувствах. Он словно почувствовал себя слепым котенком, который попал не в те руки. В темноте сомкнутых век виднелись фосфены от лампочки, а холодок прошёлся по коже, когда небольшой укол почувствовался в общем очаге боли, сосредоточенном на левом углу губы. Эндрю посчитал нужным вколоть что-то обезболивающее, так как со стороны разодранная губа выглядела просто ужасно.
Фрэнк попробовал откопать в себе обиду на отца, но у него не получилось. В забитом и грустном сердце сейчас томилась обида только на себя, только на то, что сказал ему отец. Ему уже много лет твердят, что он ничтожество. Кажется, он уже давно сам поверил в это, соглашаясь, виновато кивая. Ему захотелось извиниться перед всем миром за то, что он существует, за то, что портит воздух жалким подобием углекислого газа, что он выдыхает.
Айеро часто боролся с двумя проблемами, которые словно ангел и демон на плечах тянули его каждый на свою сторону. Первая состояла в том, что он ненавидел отца за то, что тот с ним делает, за то, что унижает его, а вторая — в том, что он считает, что отец прав, называя его ничтожеством, и терпит его издевательства.
Его размышления прервало то, что он почти перестал чувствовать свой рот и нижнюю челюсть. Прохлада будто лилась из-под кожи, забирая с собой боль, разрешая доктору начать свое дело. Открыв глаза, Фрэнк понял, что Эндрю собирается проколоть иглой кожу под губой, и тут же зажмурился, снова погружая взгляд во тьму. Он не чувствовал боли, ему просто казалось, что кто-то трогает его губу. В некоторые моменты возникало ощущение, будто иголка не проходила сквозь тонкую пленочку губы, а только немножко укалывала.
— Не двигай головой, Фрэнк. Я стараюсь делать максимально аккуратные стежки, чтобы не оставить уродливого шрама. — Мальчик вовремя одёрнул себя, чтобы не кивнуть в ответ мягкому и доброжелательному голосу. — Осталось ещё немного… — прошептал доктор, и Фрэнк почувствовал, как холодные пальцы в перчатках обхватывают целую часть губы, выворачивая её, чтобы зашить изнутри, — а затем я отвезу вас с Джам в школу.
Доктор смотрел на рану с горечью, хотя он редко слишком сильно сочувствовал своим пациентам. За годы работы, когда ему приходилось зашивать и резать, а иногда даже без анестезии, он выработал определённую холодность ко всем человеческим страданиям, что может причинить им его рука. Это было что-то похожее на привыкание к постоянному нытью кого-то рядом из-за боли, из-за неудобного чувства и вторжения в личное пространство. Но здесь его мучили догадки о том, как он получил эту рану, и он видел, насколько сильно больно мальчику, он заметил синяки под футболкой, но Эндрю знает, что это не его дело. И в который раз он даёт себе мысленную пощёчину за то, что когда-то пообещал себе не совать свой нос в чужие дела...
***
Словно сквозь какой-то скафандр, закрывающий его голову, Джерард слышал, как его мама смеётся и что-то говорит ему из коридора: это могло быть привычное мамино обсуждение со стеной её любимого сериала, а, может быть, она рассказывала, как провела вчерашний день на работе. Неважно, как подумал подросток, ведь мама радуется жизни, а это - главное.
Жизнерадостный голос пытался пройти сквозь вакуум, который блондин возвёл вокруг своей головы, но безуспешно.
Он стоял перед зеркалом в своей комнате и смотрел на себя, думая о том, как он уродлив и некрасив, как отвратительно выглядит его живот, как ужасны его пухлые руки и круглые щёки. Он не был толстым, он не был настолько толстым, чтобы нормальный и воспитанный человек допустил такую мысль про себя. Например, Дастин Чаквуд из футбольной команды был в два раза больше, и, наверное, даже самый приличный и доброжелательный человек позволит себе обидное ругательство в его сторону, но молча, так как грозный вид хулигана без комплексов давал ему особенные привилегии, несмотря на то, что у него был поезд и целая тележка лишнего веса. Но доброго и закомплексованного мальчика Джерарда это не касалось, потому что по нему сразу видно: он стыдится своего веса.
— Джерард, пошли завтракать. — Энергичная Донна вошла в комнату, попутно поднимая с пола маленькие вещицы и расставляя их по своим местам. Женщина была настолько неугомонной, что, когда в пять часов утра на кухне гремела посуда, а на заднем дворике в палисаднике слышалось пение, Джерард моментально просыпался, более не засыпая. Как бы аккуратно Донна не пыталась проскользнуть мимо комнаты сына, чтобы вытереть от пыли подоконник в спальне, подросток чутко реагировал на каждый мягкий шаг, что небольшим скрипом отпечатывался на старом паркете.
— Ты снова хочешь пойти в школу раньше? Зачем тебе приходить за час до урока? — Поправив постель сына, она развернулась к нему, дотрагиваясь до его плеча. — Ты меня вообще слушаешь?
— Нет… — не подумав, ответил Джерард, на что Донна только печально улыбнулась, а затем и хохотнула, когда до парнишки дошло то, что он сказал. — То есть да, слушаю. Прости, ты не могла бы повторить?.. — Повернувшись к маме, блондин состроил виноватое лицо. Лучики утреннего солнца, что пропускал в светлую комнату прозрачный тюль, скользнул по лимонного цвета волосам, оставляя яркие блики.
— Ох, Джи… — Не удержавшись, Донна потрепала его шевелюру, собираясь затем выйти из комнаты. — Я спросила, зачем тебе приходить в школу на час раньше, детка…
— Просто в это время там только охранник. Так тихо. Можно побыть с самим собой. Ну, — женщина, делая вид, что внимательно-внимательно слушает сына, радостно взвизгнула, похлопав в ладоши и лучезарно улыбнувшись от уха до уха, когда из кухни послышался звонкий писк, оповещающий о том, что горячие бутерброды уже готовы «выпрыгнуть» из микроволновки. Похоже, неумение внимательно слушать — это семейное. Джерард выдохнул и чуть тише, зная, что его уже не слышали, продолжил: — Ну, ты знаешь…
Лениво развернувшись, парень пошёл вслед за мамой, которая весело спускалась по лестнице, стукая пластмассовой подошвой домашних тапочек по ступенькам. Остановившись возле полочки, что шла вдоль стены, помещая на себе фотографии и статуэтки, Джерард присмотрелся, обратив внимание, что на них так же были размещены фотографии отца. Взяв в руки рамочку с семейным фото двухлетней давности, блондин провёл указательным пальцем по испещрённой неглубокими царапинками цвета какао, никак не сочетающимся с белым, словно первый снег, лаком, который покрывал молочно-коричневое дерево поверхности, размышляя о том, с чего это вдруг мама выставила их.
В голове начинали всплывать образы грузного, но доброго на вид мужчины приятной внешности: привычные мудрые серые глаза, лучезарная улыбка, простая и комфортная одежда, которая, возможно, и не подчёркивает его достоинства, скрывая недостатки. Перед глазами стояли разные картинки, словно отпечатки событий в памяти.
Миниатюрные машинки, что Дональд дарил Джерарду почти ежемесячно, пополняя завидно большую коллекцию мальчика из раза в раз всё больше и больше, букеты лилий, что так любила Донна, вечера в компании странного семейного сериала, который мальчику и вовсе казался девчачьим, и довольно маленькие ковшики с лавандой в каждом уголке дома.
А затем воспоминания о том, как мама яростно скидывала все фотографии в коробку, чтобы отнести на чердак, как выкидывала букеты лилий в мусорный бак, запуская следом машинки Джерарда и вещи отца. Она не пропустила даже бежевого кардигана, который на вид и по сути был на несколько лет старше самого мальчика: Донна любила упоминать о том, что именно в этой вещице, неприметной и совершенно не стильной, впервые увидела Дональда и «сразу же влюбилась».
Моргнув и посмотрев в сторону кухни, на которой уже, напевая, хозяйничала мать, Джерард поставил фоторамку, грустно вздыхая. Не то чтобы он скучал по отцу после того, как тот ушёл от них, но на душе было тяжело, потому что для этого не было серьёзной причины. Разве что отцу не было за что гордиться сыном. Взявшись пухлыми пальцами за спинку стула, что был плотно придвинут к столу, Джерард немного потянул на себя, отодвигая предмет на недостаточное расстояние для того, чтобы сесть, но на достаточное, чтобы обратить внимание матери на себя.
— Ма, мне кажется, что… пахнет лавандой? — По кухне действительно разносился приятный, но немного необычный запах растения, и Джерард невольно стал оглядываться, обыскивая глазами помещение на наличие источника аромата. Донна, игнорируя вопрос, громко и показательно вдохнула запах горячих бутербродов, ставя тарелку по середине маленького и круглого обеденного стола. Отодвинув стул ещё дальше, чтобы можно было сесть, блондин поморщился от приглушённого скрипа, который издавали ножки, проезжаясь деревянной поверхностью по скользкому линолеуму, и сел, наблюдая за тем, как мать приземляется на мягкое сидение напротив него. — Лаванда, мам, — решил напомнить подросток, не решаясь брать в руки слишком обжигающий завтрак.
— А, ты про… Он приходил вчера ко мне на работу. Принёс лилии, лавандовые веточки. Лилии, конечно же, сейчас в мусорном ящичке в приемной, но вот лаванда. Я слишком скучала по этому запаху. Мне ведь даже пришлось отказаться от лавандового мыла… — Донна Уэй часто впадала в крайности, используя этот метод для того, чтобы увести собеседника от главной темы разговора. Ей получилось сделать вид, что она разговаривает о совершенно простой вещи и что ей совершенно не было неприятно говорить об этом всего минуту назад. Часто она делала это от неуверенности в том, что есть правильно, а что — нет.
— Стой. Папа приходил к тебе на работу? Что ему было нужно? Почему ты мне не сказала? — Джерард отложил бутерброд, который до этого долго пытался взять в руки, не выронив, так как он был действительно горячим, как гласило название любимейшего завтрака его матери. Плавленый сыр немножко стёк на тарелку, склеивая несколько кусочков хлеба воедино, и Джерард разочарованно выдохнул, отводя взгляд от образовавшейся массы на тарелке с Микки Маусом.
— Ты уже спал! Я не стала тебя будить. Да и... — Речь Донны сначала показалась более чем оживлённой и немного злобной, потому что женщина пыталась оправдать себя, но затем притихла, прошептав: — да и я хотела обдумать всё сама. Прости. Мне просто не хотелось тебе говорить о том, что я, как я думала, могу решить сама. Вообще это неважно, детка. Я не буду тебе рассказывать: не нужно забивать твою голову ненужными вещами. — Бросив взгляд на сына, который подпёр левой рукой щёку, а другой оторвал уже остывшую — о Боги, кто может понять, наконец, этот то холодный, то горячий сыр? — корочку от хлеба с колбасой, женщина заколебалась на секунду. В голове Джерарда пронеслась мысль, что если мама не хочет говорить, то пусть не говорит. Будучи любопытным, но в меру, мальчик всегда умел вовремя остановиться. — А как ты заметил? Ах, да, лаванда…
— Ты подняла фотографии. Насколько я помню, они вовсе на чердаке лежали. Сегодня они стоят и напрямую на меня глазеют. — Тихо пожёвывая бутерброд, Джерард вдруг резко опомнился, вмиг прислушиваясь к своему организму. Желудок был полон, но руки чесались взять ещё один кусочек, вкусовые рецепторы будто загорелись, не желая останавливаться, и он тихонько простонал, на что мама только пододвинула тарелку ближе, получив в свою сторону неодобряющий взгляд. — С каждым лишним кусочком, что я съел, пьяный водитель сбивает одну собачку.
Женщина фыркнула, вставая и забирая с собой тарелку. Тонкие женские пальцы отложили оставшийся бутерброд на отдельную тарелочку, а затем скользнули мыльной губкой по картинке всеми узнаваемого мультяшного героя. Из крана сильным и мощным напором полилась холодная вода, смывая с керамической поверхности остатки сливочного масла и засохшего сыра.
— Разговоры об этом мужчине, — Донна сделала акцент на том, что не сказала ни «отце» ни «Дональде», а именно «этом мужчине», — отбивают аппетит. Просто, когда он пришёл, пытаясь спустя два года наладить дружеские отношения… — Джерард подпёр немного испачканными руками щёки, облокачиваясь о глянцевую поверхность цветастой клеёнки-скатерти, грустно вздохнул, а женщина взяла в руки сухое полотенце, вытирая сначала вымытую тарелку, отставляя её, а затем и собственные руки. Развернувшись лицом к сыну и оперевшись о кухонную тумбу, Донна обернула и протёрла каждый палец на обеих руках, оттягивая момент продолжения разговора. Откинув полотенце в сторону, она подняла отрешённый взгляд на сына, наконец продолжив: — Это больно, но одновременно возникают мысли о том, что нужно простить его за это. Продолжить любить его. Ведь я даже и не переставала, ты же знаешь… Может, так надо, Джи?
— Мам… — Джерард встал, обнимая мать. — Ты же знаешь, что ты не обязана любить того, кто предал тебя. Мы говорили об этом…
— Да, но, — перебила женщина, обнимая сына крепче, — может, на самом деле, дело не в нём, а во мне? Я ведь всегда знала, что Крис лучше меня, что она красивее, что она успешнее и умнее, мне всё это говорила в детстве мама. Может, он не виноват, и я действительно не смогла бы дать ему то, что даст моя сестра?
— Ма-а-ама. — Тихий шёпот и громкое чмоканье в щёку, чтобы Донна почувствовала себя нужной. — Ты же помнишь, что я говорил тебе? Тётя Крис стервознее и злее тебя, она просто его околдовала. — Метафора, чтобы Донна посмеялась над ситуацией, прекращая слишком серьёзно считать себя недостойной того, кто совершил предательство. — Мы же знаем, кто у нас тут фея-крёстная, да? Ты намного красивее её, ты намного успешнее её и в сто раз умнее, поверь.
— Вот противный. Меня моим же оружием. И вообще, мы играли в «сказку», только когда ты был маленьким, почему ты всё ещё это помнишь? — Улыбнувшись и забыв о надвигающейся грусти и обиде на себя, Донна отстранилась от сына, с любопытством заглядывая в его немного сонные глаза.
— Просто мы играли в неё в последний раз два года назад, мама.
***
— Говорить можешь? — Шёпот, сопровождающийся звуком касания кожи к металлической поверхности баночки из-под мази от синяков, отбивался от белых с осыпающихся побелкой стен, эхом разносясь по высокому потолку школьного туалета. Он был не посещаем учениками от того, что находился слишком далеко, за самым последним углом восточного крыла школы, на третьем этаже. Тихое «Ауч», как ответ на вопрос, и приглушённое шипение, когда холодные пальцы девушки стали размазывать белёсую массу по багровеющему пятну чуть ниже солнечного сплетения. Мятно-травяной запах заставлял девушку морщиться, а Фрэнка - чесать нос, периодически давая себе возможность смачно чихнуть, выслушав злобное шипение Нестор насчет того, что во время этого нужно прикрывать рот рукой.
— Прости, я не успел. Рука… — приподняв в воздухе правую руку, Фрэнк болезненно согнул её в локте, затем разгибая, — болит…
— Дерьмо… — Верхняя губа Джамии была приподнята, обнажая зубы, а брови сошлись на переносице, пока она задирала футболку друга кверху, рассматривая и обводя подушечками пальцев пятна самой разной болезненности, от чего Айеро периодически ойкал. — О Боже. — Зацепившись взглядом за размытый кровоподтёк ближе к боку, девушка взялась обеими руками за края ткани, почти снимая её, лишь оставляя на шее и закидывая на голову, закрывая подростку обзор на всё, что происходит. — А ну-ка повернись ко мне спиной… — ошарашено прошептала брюнетка, подталкивая Фрэнка руками к действию.
— Обязательно было закрывать мне голову? — Аккуратно стянув футболку с головы на плечи, Айеро снова почувствовал холодные пальцы подруги на воспалившейся коже. — Прости меня, пожалуйста. Из-за меня ты… Ты никогда так рано в школу не приходишь, а ещё тебе пришлось…
— Замолчи, пожалуйста, Фрэнк. — Джамия совершенно не слушала Фрэнка, ужасаясь от того, насколько тёмными были кровоподтёки. — Ты лучше скажи, может, нам всё-таки стоит отправиться в больницу… потому что те, что на груди, — она указала на порозовевшие гематомки, — это ничего, по сравнению с вот этими, и я действительно не знаю, нормально ли это вообще — иметь такие ужасающие синяки. Да ты реально весь выглядишь, как один сплошной синяк, Фрэнк…
— Нет. — Руки опускают футболку назад, не давая Джамии смазать все багровеющие пятна.
— Что? Почему?
— Мы в школе, Джам! Мы уже тут, и мы не можем просто так выйти отсюда. Это только одна из причин. Во-первых, до больницы час пешком, и это, если быстрым шагом, во-вторых, что мы скажем врачам? Твой папа поверит во всё, что угодно, но мне кажется, что мой вид а-ля по-мне-проехался-асфальтоукладчик не подходит к теории «я упал с лестницы». Мы останемся здесь, ведь отец покалечит меня ещё сильнее, а это и есть в-третьих, если узнает, что я был в больнице, а не в школе.
Спустя секунду, обдумав всё, что сказал друг, Джамия сжала губы, запасаясь воздухом, чтобы сделать громкий и резкий выдох, что означал бы её полное несогласие. Она имела весомые аргументы, но её изнутри пожирало чувство того, что она уже проиграла. Проиграла потому, что перед ней не просто забитый, избитый, одинокий, запутавшийся, растерянный подросток.
Перед ней забитый, избитый, одинокий, запутавшийся, растерянный Фрэнк Айеро, который во всём найдет свою вину. Свою безоговорочную вину. Она все десять лет, что они были знакомы, сопротивлялась его отчаянным попыткам разорвать их дружбу. Ещё с шести лет мальчик, видя, что девочка подходит к нему, отрешённо мотал головой, выкидывая «Эй, уходи, ты не должна дружить со мной».
— Отец оставил мне свою машину, Фрэнк, — начала брюнетка, усаживаясь на подоконник рядом с другом и доставая из своей спортивной сумки зеркало, которое было подарено самим Фрэнком на её пятнадцатилетие. Подняв его к лицу, девушка стала тереть кончиками пальцев левой руки, что не была выпачкана мазью, уголки глаз, в которых скапливались слезы, означающие то, что она безумно хочет сдаться. Возможно, сегодня она взорвётся, а, возможно, отреагирует намного тише, чем всегда реагировала на выходки Фрэнка, — мы можем поехать в больницу Святого Марка: она в другой стороне, и там точно не будут спрашивать, откуда у тебя эти повреждения, потому что тебя никто не знает и, слышишь меня, никому и дела никакого нет до того, кто ты вообще такой и какой придурок избил тебя.
Прервав свою речь, она выдохнула, разочарованно наблюдая за тем, как Фрэнк мотает головой в знак несогласия.
— Сейчас в школе всего несколько десятков учеников, охранник и секретарь директора; я сомневаюсь, что они будут против того, чтобы мы вышли из здания, так как до урока ещё полчаса, а тогда, когда в школу будет залетать целое стадо, не уверена, что они будут искать именно нас. Им всем насрать, Фрэнк! Тем более, я готова оставить тебя на ночь у себя ещё раз, чтобы этот гад не смог вновь избить тебя. — Голос девушки срывался с шёпота на крик и наоборот. Кажется, мимо богом забытого помещения пробежали весёлые дети из класса третьего или, может быть, четвёртого.
— И что ты выгадаешь? Что?
Молчание, которое разорвало терпение девушки, и она прекратила вытирать слёзы, равномерно выдыхая. До этого она старалась не смотреть в глаза парню, она даже старалась сохранить свою речь монотонной, чтобы не показывать, насколько сильно она переживает. Потому что тогда её друга обязательно замучает вина, ведь из-за него Джамия испытывает чувство усталости и внутреннего истощения. И, если она не уйдет, громко и показательно красиво хлопнув хлипкой дверью этого старого и требующего срочного ремонта школьного туалета, заставив мальчика поверить, что, о Боги, ему наконец удалось заставить бедняжку ненавидеть себя, лишая свою добрую и сострадающую душу терзаний от его проблем, Фрэнк может даже решить, что он недостоин жить на этом свете. Девушка боится, что он действительно может убить себя.
— Не покалечит меня — покалечит маму.
— Тогда не дури, хватай маму в охапку и идите в полицию.
— Ты не понимаешь, о чём говоришь, — шептал Фрэнк, даже не разворачиваясь к подруге. Он не видел её слез, но отчасти он слышал, однако не хотел видеть. — Просто не надо обо мне заботиться. Ты ничего мне не должна. Ты не должна решать за меня мои проблемы.
Точка. Самая последняя, самая крайняя точка. Это словно удельная теплота горения, плавления, что там ещё бывает в физике удельным, факт состоит в том, что Джамия закипала на глазах, её глаза горели гневом. Она отложила зеркало и встала перед другом, складывая руки у себя на груди.
— Мне же кажется, — чётко и твердо, словно мокрые капли не сползают, оставляя мокрую дорожку, по её щекам, — что это ты не понимаешь, о чём говоришь, Фрэнк. Ты говоришь о долге, и если ты всё ещё не понял, то я выплачиваю его тебе уже десять лет. Ты помог мне — я помогаю тебе. — Мимика была настолько суровой, что Фрэнк, который всего секунду назад повернулся к девушке лицом, виновато опустил глаза. В его голове промелькнула мысль о том, что ему осталось потерпеть всего немножко, вынести это чувство вины, чтобы Нестор наконец ушла. Навсегда ушла.
— Хотя к чёрту, Фрэнки. – Истерическая нотка, и руки как-то показательно поднялись к верху. Пальцы, что зажимали рукава ветровки, которая не была застёгнута, отпустили ткань, из-за чего рукава приспустились к плечам, а затем опять стали слишком длинными, когда руки приняли своё обычное положение, параллельно бёдрам. — Знаешь, извини меня. Извини меня за то, что я ценю тебя, как друга. Извини за то, что я привязалась к тебе и что мне жаль, что такой охрененный парень, как ты, пропадает из-за собственной глупости и дурацких тараканов, которых мне не удалось выбить из твоей головы до сих пор. Извини меня и… — Джамия сдёрнула с подоконника сумку, нечаянно смахнув зеркало, которое упало и разбилось, разлетаясь на маленькие и большие осколки, на что девушка не обратила никакого внимания, — делай, что тебе, блять, хочется. Серьёзно. Моя помощь не нужна — великолепно. Просто иди на хуй. Можешь даже сдохнуть! — Громкое заявление отбивается в висках у обоих. — Это только показывает, насколько сильно ты «ценишь» моё мнение.
Джамия развернулась, гневно шагая к двери, пока мальчик безразлично попытался встать, наклоняясь над разбитым зеркалом. Оглянувшись и решив, что ему нужно отвлечься, Фрэнк стал считать осколки, словно заведённый, не пропуская ни одного. Он не слышал, что девушка перед кем-то извиняется, а потом снова выплёскивает гнев, наконец оставляя его одного. Он даже не слышит приглушённых шагов; всё это кажется ему фоном.
У него получилось. У него получилось оттолкнуть Джамию. Или нет? Неважно, она ушла, и на то время, пока она будет в обиде держаться от него подальше, она будет в полной безопасности, ей будет намного легче без него, его проблемы спадут с её хрупких плеч.
Чёрт, а если он оттолкнул ее навсегда?
***
Джерард шагал по почти пустому коридору, чувствуя себя белой вороной, хотя рядом людей практически не было. Несколько маленьких озорных школьников, которые пробегали мимо кабинетов и туалетов, играя друг с другом в догонялки и ещё какие-то игры, в которые Джерард попросту не мог играть из-за избыточного веса, что давал огромную нагрузку на сердце. Кто вообще позволил ему родиться таким слабым, чёрт возьми? Светлые волосы лезли в глаза, некоторые непослушные пряди прилипали к влажным от нервного облизывания губам, а зелёные в том утреннем свете, что пробивался сквозь огромные, но с ободранной штукатуркой и почти разваливающиеся окна, глаза казались грустными. И если обратить внимание на то, как он нервно оглядывался, то можно было бы сказать, что это глаза параноика.
Его любимое место в школе оказалось по чистой случайности именно тем туалетом, который Джамия и Фрэнк выбрали как своё укрытие, чтобы никто не увидел, какие увечья парнишке нанёс его отец, поэтому, сделав шаг навстречу к тёмно-зелёной двери с картинкой, что чётко говорила о том, что туалет для мальчиков, блондин почувствовал, не успев ничего заметить, как в него врезается взмыленная и раздражённая девушка. Они застыли на секунду, ошарашенно глазея друг на друга, после чего девушке пришло вдруг в голову извиниться.
— Прости, я не хотела, — спокойным голосом проговорила она, понимая, что она не вправе злиться на невинного парня, что вовсе не был предметом его гнева. — Я тебя ударила?
— Нет, не стоит извиняться, это я не смотрел под ноги… — Слезы из глаз девушки полились с новой силой, и она оттолкнула парня, тем самым, наверное, ошарашила и зацепила его больше, чем когда она, самая прилежная девушка среди старших классов, матерящаяся и растрёпанная вылетела из мужского туалета. Кажется, Джерард знал её по слухам, что школа запускает каждый день утром и закрывает в клетке, когда последний человек из неё выходит.
— Да почему я, собственно, извиняюсь, если никому, блять, не нужна моя помощь?
Развернув голову, блондин проследил, как девушка быстрыми шагами направляется в сторону спусковой лестницы. Пожав плечами, он толкнул дверь и, не входя, застыл на месте, что он делал уже несколько раз сегодня. Ему уже самому начало казаться, что всё, что даёт мозгу сигнал, тормозит его. Его стеснительность и чувство неловкости тормозит его, превращая воздух рядом в корочку льда, замораживая его и заставляя тупо пялиться, когда можно было использовать два варианта действий. Если ты интроверт, то ты уйдешь, так как не хочешь снова подаваться влиянию кого-то, кто заставляет тебя чувствовать неудобно, а если экстраверт, то можно и спросить, что случилось с этим парнем, который сидит на ещё не успевшем стать грязным полу и собирает осколки какой-то разбившейся стеклянной поверхности воедино.
— Эй, ты… — вдруг произнёс Джерард, не понимая, что это действительно издают его губы, что он действительно напряг свои голосовые связки, чтобы произнести это, хотя он совершенно не помнил характерного опускания чего-то в горле, что происходит буквально всегда, когда он говорит. Это, скорее всего, всегда ком неловкости и боязни завязать разговор. Стоило перед тем, как пойти в школу, загуглить «темы для разговора», и к тому парню это точно относится. — Ты чего тут сидишь, скоро урок? — Если бы он мог пошевелиться, ну или хотя бы перевести вес на другую ногу, он бы сделал это, так как понимал, что выглядит глупо, стоя в проёме и произнося бесполезные слова, потому что этот вопрос был действительно глупым. Какое ему должно быть дело до кого-то? Даже если этот кто-то очень сильно интересует тебя последние сутки. Даже если этот кто-то выглядит очень странно, очень избито, очень измучено и виновато. Даже если ему подсознательно хочется помочь, он не должен делать этого, ведь люди имеют свойство забывать обо всём хорошем, что для них делал Джерард.
Джерард как-то помог Джереми Уарэну спуститься с крыши школы, когда тем овладела боязнь высоты и тот чуть не упал прямо с неё. На следующий день Джереми отправил его лицо в унитаз, наверняка даже не помня всех подробностей, вроде тех, кто именно помог ему, когда тот сглупил. Джерард как-то помог психующей Кэтрин Паулд, красавице всей школы Гамильтона, сделать очаровательную стенгазету, о которой та просто забыла из-за вечеринки Мэглон Вудэра, с которой она вернулась в совершенно не пригодном для рисования чего-то важного состоянии. На следующий день Кэт даже не дрогнула или там была замучена совестью, когда приклеивала к шкафчику Уэя стикер с унизительными обзывательствами.
— Я просто… просто зеркало разбилось… А это… Это же целых семь лет, понимаешь, чувак? Ещё целых семь лет терпеть это дерьмо, что называется чёрной полосой…
Кори Тэйст отплатил Джерарду за подарок, который тот купил специально для матери Кори, потому что тот совершенно забыл о её дне рождения, валяясь где-то в кровати школьных болельщиц, стаканом томатного сока, что медленно и слишком липко выливался на голову подростка. А ведь мама Кори поцеловала его и поблагодарила за чудеснейшую орхидею, которую на самом деле купил Джерард за свои деньги, отдавая цветок Тэйсту только из добрейшего побуждения не лишать милую женщину, которая, по его мнению, совершенно не виновата, что её сын такой подонок, подарка.
Хотелось ли ему снова попадать в неприятности из-за того, что захотелось помочь? Нет. Но хотел ли он помочь? Да.
— Тебе нужна помощь?
Фрэнк поднял глаза на того, кому как-то бессознательно рассказал о том, что зеркало, чёрт возьми, разбилось и его ждёт полнейшее дерьмо в жизни ближайшие семь лет. Он не был суеверен, но что-то ему подсказывает, что так действительно будет, ведь перед ним, перед самым неудачливым засранцем на этой планете, любые суеверия становятся фактом, который просто как бы намекает: "Чувак, ты будешь размазнёй всю свою жизнь, а не только эти пресловутые семь лет".
Непонимающе посмотрев на Джерарда, которого он уже видел вчера, которого нечаянно толкнул у школы, когда тот куда-то направлялся слишком быстрым шагом, Фрэнк отрицательно замотал головой. Но не потому, что он не хотел помощи. Он нуждался в ней. Его нога, которая, оказалось, тоже была ушиблена — наверное, когда Энтони бил ногами уже свернувшегося в клубочек от боли парня, — поэтому встать бы ему было очень сложно, а осколки всё никак не хотели подниматься с пола, так как дрожащие руки не слушались, выпуская только что оторванный от кафеля кусочек. Да, ему нужна была помощь, но ему нельзя заводить друзей. Ведь он считает, пусть и не совсем на сто процентов уверенно считает, что сегодня избавился от последнего.
Но ведь если ему поможет этот мальчик всего один раз, а потом просто исчезнет из его жизни, то можно не бояться дружбы? Он ведь не собирается привязываться к нему за считанные минуты: это просто невозможно, так? Тогда можно же позволить хотя бы ему пожалеть себя?
Противоречивые действия: брюнет мотает головой в знак отказа, но всё-таки шепчет хныкающим голосом: «Да, пожалуй. Ты мог бы помочь мне собрать осколки?» Блондин, что уже был готов сделать шаг назад, чтобы не мешать парню, остановился, нахмурив брови, а затем сделал неловкий первый шаг навстречу тому, присаживаясь рядом на корточки и поднимая отражающие треугольники, пока Фрэнк глотал слёзы, потирая коленку. Он выглядит словно ребёнок, который упал и разбил зеркальце, а теперь ждёт, пока кто-то поднимет его с пола, промоет ранку, даст горячего чая и обнимет, шепча какие-то глупости насчёт того, что до свадьбы вся эта фигня должна зажить. И, если бы это была его мама, он бы ответил, что никогда не жениться.
Нерешительно наблюдая за тем, как блондин помогает ему, немножко пыхтя из-за неудобного положения, Фрэнк засмотрелся на чёрную футболку, моргая. И это выглядело так, словно он пытается моргать так часто, чтобы очистить глаза от своих же собственных мыслей, и будто, чем чаще он это сделает, тем чище станет его разум.
— Это та футболка, которая из-за меня…
— Да, но всё в порядке, потому что ты не виноват, и мне нужно сказать тебе спасибо, вообще-то…
— Я рад, что она больше не пыльная. — Карие глаза лучились добром и блестели от слёз, которые, казалось, должны были погрузить его в стыд, ведь он не должен плакать перед людьми, которые не являются его друзьями. И Фрэнк понимает, что он вовсе не должен плакать. Он должен радоваться, что больше не будет причинять своей подруге вред своим присутствием, он перестанет портить ей нервы. Но от того так грустно. А ещё грустно от того, что он на самом деле несчастлив и всегда будет таковым, ведь ему нельзя заводить друзей. Но можно же хотя бы сказать этому блондину своё имя? Это ведь не значит, что они подружатся? — Я Фрэнк.
— Я Джерард. — Парень чувствовал на себе взгляд Фрэнка. Он был ни тяжёлым, ни легким, он был таким, каким он должен быть, ведь Фрэнк смотрел не на тело Джерарда, а на его душу, пытаясь убедить себя в том, что он не хочет подружиться с ним, но он хочет. Потому что видит. Он видит всё. — Ты весь в синяках. Подрался?
«Нет, меня бьёт собственный отец, а ещё у меня в рюкзаке десяток лезвий, которые я хочу использовать прямо сейчас. Я хочу больше, больше, больше, больше, чёрт возьми, боли, потому что заслуживаю», — думает Фрэнк, стирая рукавом, что немного трясётся от того, что у него дрожат руки, подкатывающие слёзы.
— Ага… — говорит Фрэнк, грустно улыбаясь. — Никогда не бей людей, хорошо?
Слыша звонок на урок, Джерард встаёт, протягивая Фрэнку вспотевшую ладонь, которую тот сразу же обхватывает мокрыми от слёз пальцами, и чуть-чуть помогает тому отряхнуть штаны, неловко одёргивая руку, потому что Фрэнк не позволял ему делать это, пусть и не был против.
— Пора на урок, — сказал Джерард, отпуская руку Фрэнка, который пытался сделать вид, что он уверенно и твёрдо стоит на ногах, которые стали немного ватными от того, что он сидел в слишком не удобном положении.
— Удачи, Фрэнк. Не волнуйся, миф про семь лет неудач из-за разбитого зеркала — это просто миф.
«Я действительно хочу в это верить…»
***
Кажется, утро и вечер могут быть одинаковыми. Просто одинаковыми, ведь ты можешь утром стоять возле зеркала и смотреть, насколько ты уродлив, и ты можешь делать то же самое вечером, только уже не в дурацкой одежде, которая хоть чуточку скрыла твои недостатки, а в пижаме, которая выглядит глупо из-за своего слишком детского рисунка. А ещё она маловата Джерарду, поэтому он пыхтит, пытаясь поправить расходящуюся ткань.
Джерард думал о том, почему это Фрэнк выглядит таким несчастным. У него есть достаточно хорошая внешность, подруга, пусть сегодняшнее выглядело так, будто они поссорились, у него есть отец, его семья вместе. Джерард подумал, что он определённо делает что-то не так, раз даже такой человек, который, по идее, должен быть счастливее его, выглядит самым грустным на свете.
Мама в соседней комнате разговаривала с его папой, но так тихо, чтобы Джерард не мог слышать абсолютно ничего, поэтому мальчик сначала напрягал слух, чтобы всё разобрать, а потом просто стал пытаться не обращать внимания на это. Он мог слышать некоторые отрывки фраз, но мама говорила спокойно и тихо, и впервые мальчик пожалел из-за того, что Донна слишком мягкосердечна для того, чтобы накричать на кого-то.
Тётя Кристен - очень красивая женщина, у неё прекрасная фигура и замечательные гены, ведь её отец не был тем же человеком, которым был отец Донны. Тётя Кристен ещё способна родить замечательного худого ребёнка, который не напоминал бы Дональду о том, что у него, на самом деле, эта дурацкая предрасположенность к лишнему весу. У тёти Кристен на самом деле есть сын от первого брака, который сразу полюбил Дональда. И он, конечно же, намного лучше Джерарда. Майкл спортивный, худощавый, занимается футболом, и единственное, что делает его хотя бы немножко фриком, так это очки, которые он в последнее время стал заменять линзами. Джерард всё знает о своём двоюродном брате и о том, какие отношения у них с Дональдом. И он не понимает, что его отец снова делает в Джерси. Кажется, ему и в Джорджии неплохо, так зачем же он приехал? Зачем он ночует в мотеле и заваливает Донну цветами?
— А ты не подумал, как больно будет Джерарду? Ты заставил его почувствовать себя уродом. — Голос мамы отвлёк блондина от мыслей о том, что отец ушёл от мамы к её грёбаной сестре. Джерард вспомнил про игру и попробовал вспомнить, как он с мамой играл в неё два года назад.
— Мам, он ушел потому, что я жирный урод, да? Потому, что я не смог выйти на футбольное поле, да? — плакал четырнадцатилетний мальчик, разглядывая пустой шкаф его отца. Не было ничего, даже галстуков и носков. Донна сделала так, чтобы в доме не было ничего, что напоминало о Дональде.
— Нет, солнышко. Это просто совпадение…
— То есть ты не отрицаешь, что всё это могло послужить причиной его ухода?
— Отрицаю, детка. Потому что ты красивый, мой маленький принц. Просто ведьма Крис околдовала его, и теперь нам придётся долго бороться за то, чтобы вернуть его обратно в семью.
— Мама, мне больше не семь лет, это не поможет мне успокоиться.
— Неправда, Джи… Отправляйся в постель. — Женщина положила руку на плечо сына, подталкивая его к его комнате. Проследив, чтобы Джерард улёгся, она села рядом, улыбаясь, но как-то по-особенному грустно. Прикоснувшись губами к носу мальчика, она поправила одеяло. Поцелуй был для того, чтобы Джерард почувствовал себя нужным, а не нуждающимся. — Ты ведь знаешь, что всё отлично, да? Мы, простые крестьяне, отлично справимся без короля, наоборот, лишний рот кормить не будем. — Донна старалась пошутить, и у неё выходило. Джерард почувствовал, что это он смеётся над ситуацией, а не она над ним. — Ты самый лучший на свете, мой милый принц… Ты красивый, просто папе сложно смириться с этим…
Блондин взял в руки что-то очень тяжелое и большое, замахиваясь.
Звук битого стекла, и Джерард даже не заметил, как осколки разнеслись по всему полу, оставляя от зеркала в полный рост лишь горькие воспоминания. Он просто смотрит на разбитое зеркало, которое больше не отражает его тела. Его толстого, уродливого тела больше нет в отражении. Кажется, он даже улыбнулся, со слезами на глазах всматриваясь в деревянную поверхность, которая заменила отражающую. Он не помнил, отчего захотел разбить это зеркало. Ему просто захотелось почувствовать то, что почувствовал Фрэнк. Как это, думать, что следующие семь лет будут просто отстойными?
Ему просто нужно было отвлечься.
Отвлечься от того, что его семья рухнула только и только из-за него.
На звук пришла мама, пристально наблюдая за тем, как её сын улыбается, глотая слёзы, и смотрит куда-то, где раньше находился дорогой семейный предмет. Она больше не разговаривала по телефону, а медленно обходила босыми ногами места, где острых кусочков зеркала было больше всего. Донна обняла сына, крепко-крепко прижимая его плачущего к себе, коря себя за то, что слишком громко сказала то, о чём Джерарду было больнее всего вспоминать.
— Детка… Ты разбил зеркало потому, что ты некрасивый? — Джерард отрицательно мотал головой, плача. У него получилось, он на самом деле стал бояться того, что это странное суеверие может быть правдой. Если нет, то это просто отлично, и он может спокойно пойти завтра в школу и сказать Фрэнку, что это действительно бред. Но ведь сложно понять, неудачный у тебя год, или нет, пока ты не прожил его.
— Нет, мама. Я сделал это, чтобы одному очень хорошему человеку было не одиноко быть несчастливым…
Примечания:
Я больше не доверяю ворду.
Спасибо, если вы все еще читаете это.
|
