Майлз смотрит на ее, развевающиеся на ветру, черные, выжженные краской волосы, вдыхая резкий запах полыни, пыли дороги и немного еще чуть сыроватой земли.
Ей жарко, белая майка чуть намокла от пота на спине, и она наверняка рада возможности выйти из душного салона машины на свежий воздух.
Майлз чувствует испарину на лбу, но его знобит. Мышцы немного тянет, как после долгой пробежки, но пока еще все в порядке. Пока – пара часов, и он будет готов выть и проклинать чокнутую на всю голову Бэндит, которой взбрело в голову увезти его.
- Можем ехать? – хриплым от долгого молчания голосом спрашивает она.
- Нет, давай еще постоим, - отвечает Майлз. Он знает, что ей не очень хочется снова отправляться в путь, как, впрочем, и ему, хотя он бы предпочел нагретую на солнце машину, но это меньшее, что он может для нее сделать.
После смерти отца единственный кому он все еще нужен это Бэндит Ли Уэй.
Он закрывает глаза, пытаясь вспомнить, какой она была, когда он впервые увидел ее, и не просто увидел, знакомы-то они с детства, он хочет вспомнить, когда впервые увидел в ней Девушку. Именно так, с большой буквы. Но в последнее время плохо с памятью, да и с реальностью вообще.
Бэндит Уэй всегда предпочитала платьям джинсы, туфлям – кеды, изящным сумочкам – вместительные рюкзаки. Она ругается похлеще его отца в лучшие годы, может выпить за раз больше, чем любой знакомый Майлза Айеро за один вечер, и все равно – она всегда была очень женственной.
Стоит ли говорить, что она была его первой женщиной?
Кажется, это случилось, когда ему было одиннадцать.
Тогда Айеро еще не думал о девчонках, хотя ему, несомненно, как и всем его знакомым мальчишкам, нравилась первая красавица его класса.
Она приехала на три недели лета вместе с ее отцом, мистером Уэем, который для него всегда был и есть чудаковатый, немного замкнутый друг отца, потрясающе рисующий любимых героев комиксов Майлза. Ей было четырнадцать.
Она сама все сделала. Оказывала ему двусмысленные знаки внимания, загадочно улыбалась, постоянно за ним таскалась, касаясь так, как еще никогда его никто не касался, кроме мамы.
Она поцеловала его сама, под деревом в саду на их заднем дворе, и это был даже не поцелуй, просто – губы к губам, кожа к коже, дыхание смешалось с чужим дыханием, но сердце Майлза все равно чуть не выпрыгивало из грудной клетки, и он чувствовал себя таким большим и таким взрослым.
Он не знал, что Бэндит к своим четырнадцати годам уже попробовала не только поцелуи.
Она сказала, что любит его, и когда ему исполнится восемнадцать, они поженятся, купят домик на побережье Калифорнии, и у них будет двое детей, мальчик и девочка, две собаки, три кошки и кролик. Обязательно кролик. Майлз подозревает, что она даже придумала имена не только детям, но и всей живности, которая будет у них жить.
Тогда-то он и заметил, какие красивые у нее черты лица, тонкие, стремительные, какие маленькие и изящные у нее ладони - и как она только лазила по деревьям? – худые ноги, прямые, с трогательными круглыми, разбитыми и в синяках, коленями. Он подумал, что тоже любит ее.
Когда Бэндит и ее отец уезжали, она сказала, чтобы он обязательно приехал на Рождество, что в Лос Анжелесе будет очень красиво, и еще, что она будет скучать.
Он не приехал, потому что через месяц, или чуть больше, умер отец.
Майлз не помнит, от чего именно. Может, его сбила машина, может, он был пьяницей, может, сделал очередное тату и умер от заражения, а, может, у него был рак? Трудно сказать сразу.
Он только помнит, что очень долго вообще никуда не выходил. Дни были серые и долгие, он помнит, что время можно было даже потрогать, а на вкус оно было горькое и немного соленое. До него ни-ко-му не было дела.
А потом мама, устав непонятно от чего, то ли от сына, превращающегося в растение, то ли от бизнеса, оставшегося после мужа, то ли от двух дочек, вошедших в подростковый период, отправила его к бабушке.
У бабушки было здорово. Мир стал казаться светлее, Майлз помнит это чувство, как после дождя, и время больше не текло патокой, просто проносилось. Правда, он так больше и не пошел в школу.
А однажды Бэндит приехала навестить его. Кажется, была весна.
Ей было девятнадцать, она сама сказала, когда разговаривала с бабушкой, она училась в Школе визуальных искусств, как когда-то ее отец, и мечтала сколотить группу. Бабушка тогда посмеялась и сказала, что надеется, для этого не нужно будет снова взорвать Башни.
Они почти не разговаривали. Говорила она.
Майлз не может сказать в точности о чем, но ее голос странно действовал на него.
И еще она приходила к нему каждую ночь.
Бэндит пыталась добиться от него хоть слова, и, потерпев в очередной раз неудачу, долго, некрасиво плакала, сотрясаясь всем телом, сотрясая его. Он ни чем не мог ей помочь, непонимающе улыбаясь, стирая с ее щек дорожки слез. Они ему нравились.
А однажды она пришла к нему и сказала:
- Я завтра уезжаю, - и поцеловала.
Он помнит, как неумело отвечал ей, не зная, куда деть руки. Он помнит ощущение ее губ на своих, на шее, на груди, животе и ниже. Он помнит, как она трогала его там, свою дрожь, и как он в первый раз в жизни почувствовал обжигающий жар внизу живота. Ему было немного стыдно, но очень хорошо. Не было и мысли о том, что это все надо прекратить.
Он помнит, ее лицо, запрокинутую голову, и капельки пота, стекающие с шеи и пропадающие в ложбинке груди. Он помнит, как жарко и влажно было внутри нее. Он помнит, как скользили его ладони, когда он гладил ее влажные бедра. И как она сказала ему, когда все закончилось:
- Я заберу тебя. Скоро, когда тебе будет восемнадцать. Помнишь?
Майлз ничего не ответил, ошарашенно пялясь в потолок, но он все прекрасно слышал.
А на следующий день он проснулся.
Бабушка на радостях позвонила маме, ведь Майлз же заговорил, черт возьми, впервые за пять лет! Только его мать уже давно забыла про него, вычеркнув из жизни как ненужный элемент, но он не сердился на нее, потому что сделал то же самое.
Майлз помнит расстроенное лицо бабушки, и как он обнял ее и пообещал, что все будет хорошо.
Только он соврал.
Примерно через два или три месяца он стал скучать. Ему постоянно чего-то не хватало, как будто из него вынули что-то очень важное, и он задыхался, ему было больно, и он не знал, что нужно делать, чтобы прекратить это.
Бабушка подолгу разговаривала с ним, но он все чаще ограничивался односложными ответами. Ему было трудно подобрать слова и сосредоточиться на чем-то одном, мир как будто наваливался на него всем своим немалым весом, разнообразием цветов и разноцветьем звуков.
Майлз помнит, что тогда чаще всего с его губ срывалось только одно слово «Бэндит».
А как-то он пошел ее искать.
Было уже довольно темно, но все еще тепло, дул легкий ветерок. Майлз долго бродил по освещенным улицам, пока не набрел на небольшую компанию. Им было очень весело, то и дело с их стороны были слышны взрывы хохота, и уж они-то точно были цельными и законченными, подумал он, такими, каким Майлз всегда хотел стать.
Нельзя сказать точно, предложил ли кто-то ему наркотики из этой компании, или, возможно, он сам их попросил высыпать ему немного веселья и радости, но с тех пор он каждый вечер проводил с ними, накуриваясь, нюхая кокаин, изредка толкая наркоту таким же сторчавшимся, совсем молодым людям, чтобы заработать немного денег, и ему было хорошо, как никогда. Просто та пропасть, которая образовалась с тех пор, как он проснулся, ненадолго заполнялась беспамятством опьянения, легкостью во всем теле, призрачным счастьем и искусственным весельем.
Он никогда не задумывался над тем фактом, что то, что он делал, было плохим или противозаконным, разве плохо, что ему хорошо? – пока его в первый раз не поймала полиция. Именно с этого момента все полетело кувырком. Его обвиняли в таких страшных преступлениях и ругали такими грязными словами, что он решил – хватит, он больше не хочет так жить. Но неожиданно для самого себя, Майлз почти одновременно с этим фактом обнаружил, что без наркотиков он так же не может протянуть и дня. Поэтому, хотел он этого или не хотел, он вынужден был продолжать.
Бабушка все время плакала, видя, во что превращается ее внук, звонила маме, которая даже приезжала на полдня, пыталась с ним поговорить, но у нее ничего не вышло. Он застрял в этом, как когда-то застрял в том положении после смерти отца и до приезда Бэндит, его затянуло в болото бессмысленно пролетающих в наркотическом мареве дней так, что он даже забыл, как зовут ту девушку, которая подарила ему возможность нормально существовать.
И тогда он понял.
Озарение пришло к нему внезапно, когда он лихорадочно шарил по кухонным шкафчикам, зная, что в одном из них бабушка постоянно прячет деньги, совсем немного, но этого должно было хватить на новую дозу. Что он будет делать потом, он не знал.
Он осел на пол, пытаясь сдержать смех радости, бесконтрольно рвущийся у него из груди, от такого простого осознания смысла своей жизни – он становится цельным только с Ней.
Как же ее звали? – думал он. Кажется, на «Б». Может, Беатрикс? Красивое имя, но слишком звонкое, ее имя звучало намного нежнее, мягкой патокой прокатываясь по языку.
Белла? Барбара? Брук? Как?! Как он мог забыть?!
Смех сменился гримасой ярости и тоски. Он огляделся вокруг, будто впервые видя то болотно-зеленое марево, в котором он тонул изо дня в день. Серая завеса уступила место куда более худшему, вязкому, дурному, убивающему его каждый день, тому, из чего практически невозможно выбраться живым или не покалеченным.
С трудом встав с пола, он отправился в душ, с отвращением снимая с себя несвежую одежду. В тот день он так и не продолжил поиски денег, и впервые в жизни он не знал, от чего так ломит кости, выворачивает суставы и ноют все мышцы – от ломки или от того, во что он без Нее превращается?
«- Я заберу тебя. Скоро, когда тебе будет восемнадцать. Помнишь?» - звучало нежное в его голове. «Я заберу тебя»…заберу…
Майлзу казалось, что ему уже давно исполнилось восемнадцать, и Она никогда к нему не придет. Зачем? Зачем такой, как он, Ей? Она – само совершенство, а он – маленький жалкий ублюдок, убивающий не только себя, но и других, как сказали ему копы. И они звучали достаточно убедительно, чтобы он признал их слова за единственную правду.
Он даже был рад, что она не сдержала свое слово, ей не нужен был такой, как он. Чудак, ненормальный, странный, как говорили многие из тех компаний, в которых он теперь крутился, и это еще самое мягкое. Поэтому ничего не оставалось, как умирать дальше, губить себя во все больших дозах еще более дешевых наркотиков, позволяя болотному мареву поглотить его окончательно.
…он думал, что вот он – конец. Он, кажется, впервые не ощущал себя частью своего тела, оно будто совсем перестало весить хоть что-то, или он просто покинул его. Что-то мешало ему разглядеть себя, будто его зрение ухудшилось сразу на семь пунктов. Но он чувствовал запахи, разные, в основном не очень приятные, но один отличался ото всех, запах пышущего жаждой жизни тела, которую он даже смог бы потрогать руками, если бы он, конечно, их чувствовал, и обладатель которой так щедро пытался поделиться этим с ним.
- Майлз! – услышал он, и, наконец, размытые пятна перед глазами собрались в единую четкую картинку:
- Бэндит…
***
Бэндит Ли едва слышно подпевает доносящейся из машины песни, устремляя взгляд куда-то вверх.
Майлз сильнее запахивается в свое худи, не отрывая от нее глаз. Сейчас она особенно красивая – будто растворившаяся в голосе певца, впустившая в себя его слова, сейчас она действительно чувствует себя хорошо.
…Birds flying high you know how I feel
Sun in the sky you know how I feel
Reeds drifting on by you know how I feel…
Он думает, зачем она приехала за ним, как обещала? Зачем он согласился поехать с ней? И куда они вообще направляются? Неужели они оба такие дураки, что не понимают – они не смогут, даже теперь вдвоем, исправить то, что он с собой сделал.
…- It’s a new dawn, It’s a new day, It’s a new life for me…
Она улыбается ему, и он улыбается ей в ответ.
«Это новая жизнь. Для тебя и для меня», - говорят ее глаза, и вдруг завеса, которая окутывала его почти всю его жизнь, рассеивается.
…and I’m feeling good.
Перевод и слова песни взяты с амальгамы
|
